Социальные ограничения: содержание, структура, функции

деидеологизация вообще, а избавление от чуждой «деидеологизаторам»

идеологии. Своей же идеологии у «деидеологизаторов» якобы нет, но это не её

отсутствие, а либо их сознательное лукавство, либо их предельная

идеологизированность, которая настолько глубока, что даже не осознается

ими; может иметь место и известная наивность, не позволяющая им понять эти

вопросы. «Деидеологизация» в последнем смысле неосознаваемой

идеологизированности – это предел тотального господства одной идеологии,

достигшей статуса не обсуждаемой и неосознаваемой тайной догмы. Для

господства таких идеологических догм смертельно опасно не только какое-либо

их обсуждение, поиски их основ и рациональных аргументаций в их пользу, но

даже сам факт их раскрытия как существующих. Стремящаяся поставить всё под

свой контроль и учёт «воля к воле, соответственно сама в качестве бытия

устраивает сущее. В воле к воле впервые достигает господства техника

(обеспечение установленной данности) и категорический отказ от осмысления,

беспамятность…» (428, с.185), - писал М. Хайдеггер. В этой ситуации

«поскольку говорение утратило первичную бытийную связь с сущим, о котором

речь, соответственно никогда её не достигало, оно сообщает себя не

способом исходного освоения этого сущего, но путем разносящей и вторящей

речи. Проговоренное как таковое, описывает все более широкие круги и

принимает авторитарный характер. Дело обстоит так, потому что люди это

говорят. В таком до – и проговаривании, через которое уже изначальная

нехватка почвы, достигает полной беспочвенности, конституируются

толки…Толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела.

Толки уберегают уже и от опасности срезаться при таком освоении. Толки,

которые всякий может подхватить, не только избавляют от задачи настоящего

понимания, но формируют индифферентную понятливость, от которой ничего уже

не закрыто» (427, с. 168-169). Именно на уровне таких псевдопонимающих

«толков» и находятся представления об деидеологизации, выполняющие функцию

сокрытия господствующей идеологии. Эти хайдеггеровские толки, к сожалению,

являются обычным состояние массового сознания. При этом те вопросы, которые

«толки» массового сознания обходят стороной вместе с управляющими ими

идеологами, как раз и являются ключами и проходами к скрытым идеологическим

догмам. Но ту же роль играют и наиболее назойливо обсуждаемые в СМИ

вопросы и проблемы, которые могут быть как инструментами скрытого

навязывания тех или иных догм, так и способами отвлечения от замалчиваемых

вопросов. Таким образом, тотально господствующая идеология действительно

деидеологизируется и исчезает, воплощаясь в произведения материальной и

духовной культуры, людей и маскируясь под естественные законы и

божественные установления. В либерализме сокрытие идеологии осуществляется

посредством мифов естественных законов и прав и представлений об её

отсутствии, а в марксизме – посредством апелляции к науке, и представлении

об идеологии как отражении материального бытия.

Идеологические ограничения, имеющие по преимуществу идеальный

характер, находят свою конкретизацию и материализацию на более низких

уровнях пирамиды социальных ограничений. Эти ограничения, которые можно

назвать вторичными, имеют смешанный, идеально-материальный характер. Эти

блоки социальных ограничений можно структурировать следующим образом:

1. Политико-управленческие социальные ограничения;

2. Правовые социальные ограничения;

3. Информационно-образовательные социальные ограничения;

4. Технико-технологические социальные ограничения;

5. Экономические социальные ограничения;

6. Военно-силовые социальные ограничения;

7. Структурно-демографические социальные ограничения.

При оценке этой схемы следует учитывать, что все эти ограничения тесно

переплетаются между собой, образуя систему и, конечно, они могут быть

классифицированы каким-то иным образом. Достаточно очевидно и то, что эти

вторичные формы социальных ограничений могут в ходе дальнейшего анализа

дробиться на всё более и более малые разновидности. Однако в данной работе

подобная аналитико-схоластическая операция представляется не

целесообразной, так как может до бесконечности увеличить её объём и вывести

за пределы собственно философии, занятой поиском наиболее общих

закономерностей и явлений.

Политико-управленческие социальные ограничения выражаются во властном

ограничении тех или иных социальных сфер, групп и социокультурных практик.

Субъектами этой группы ограничений выступают группы и отдельные личности,

имеющие по своему социальному статусу определённые властные полномочия.

«Превращая отдельных людей в функции, огромный аппарат обеспечения

существования изымает их из субстанционального содержания жизни, которое

прежде в качестве традиции влияло на людей… Систему образует аппарат, в

котором людей переставляют по своему желанию с одного места на другое, а не

историческая субстанция, которую они заполняют своим индивидуальным

бытием»(491, с.310), - писал К. Ясперс о бюрократии, выступающей в роли

коллективного субъекта политико-управленческих социальных ограничений.

В принципе, субъектом подобных ограничений может быть любое лицо,

находящееся в позиции начальника по отношению к другому лицу – учитель,

контролёр, полицейский, чиновник, руководитель частной фирмы, - который

может своим властно-волевым решением кого-то в чём-то ограничить. Подобная

возможность называется властью, как реализованной способностью управлять.

Для реализации этой власти властный субъект должен обладать свободой воли,

выбора и действий, а также хотя бы минимальным пространством для реализации

своих полномочий. В принципе, власть является внутренне автократичной,

самопровозглашаемой. «Имеют ли два человека право отнимать у другой группы

людей?… Может ли группа людей собраться, объявить себя правительством, а

затем наделить это правительство правом, которым они сами не обладают? Даже

если эта группа является большинством?»(484, с.27), - спрашивает

американский политолог Р. Эпперсон. На мой взгляд, на этот вопрос следует

ответить положительно, при условии, что найдётся другая группа людей,

которая поверит в их властные права или подчинится им из каких-то иных

соображений. «Чтобы не играть в тайноведение и невежество, придётся

признать одно: власть – это смысловое начало. В качестве смыслов ее образы

в чем-то изменчивы, а в чем-то постоянны. Но всегда и в любой культуре

власть, так или иначе, принималась как позитивное начало. За властью всегда

стояла некоторая бытийственная утвердительность»(357, с.14), - отмечал П.А.

Сапронов.

Объектом политико-управленческих как и других социальных ограничений

выступает человек в своём индивидуальном и коллективном существовании.

Ограничению при этом подвергается всё многообразие его антропообразующих

качеств: телесно-физиологических, психических и социальных (См. 95, с.75).

Более подробно феномены власти, управления и вытекающих из них

ограничений проанализированы в работах Ю.П. Аверина, Аристотеля, М. Вебера,

Р. Генона, И.А. Гобозова, Г. Дебора, Н.В. Жмарёва, С.Г. Кара-Мурзы, Н.

Лумана, Ф. Ницше, Платона, М. Сах Сварнкара, М. Фуко и других авторов.

Политико-управленческие социальные ограничения тесно связаны с

другими формами социальных ограничений, предопределяясь идеологией и находя

своё выражение в праве, экономике, и прочих областях.

Правовой блок социальных ограничений находит своё выражение в

существующей в обществе правовой системе и является производным от

этических и языковых ограничений и политико-управленческих решений. Система

права представляет собой официально принятые и обычно опубликованные

законы, документы, распоряжения и инструкции, регулирующие те или иные

аспекты социальной практики. Непосредственным субъектом правовых социальных

ограничений являются органы законодательной власти и субъекты политико-

управленческой деятельности. Функционирование системы права невозможно без

правоохранительных органов и право применяющих (суды, юристы) социальных

организаций и лиц. Особенностью правовых ограничений является формальная

обязательность их исполнения и наличие социальных санкций (репрессий) за их

нарушение, чего в случае политико-управленческих социальных ограничений

может не быть. Это означает, что правовые ограничения являются закреплением

политико-управленческих социальных ограничений. В качестве примера правовых

социальных ограничений можно привести отсутствие каких-либо законодательно

закрепленных прав, свобод, льгот, гарантий или напротив наличие запретов,

ограничений на какие-либо виды социальной практики. Под правовыми

ограничениями можно понимать правовые обязанности в трактовке Н.Н.

Алексеева, как «вынужденность каких-либо положительных и отрицательных

действий, безразлично, проистекает ли она из внутренних побуждений или из

внешнего давления» (13, с.155).

Для Гегеля «право есть не «норма», но как бы «нормальное бытие

человеческого духа»; право есть правое существование воли, правильный

способ ее жизни, или правильное состояние человеческой души» (Цит. по 175,

с.306), то есть он рассматривает правовые ограничения как осознанную зрелым

человеком необходимость.

Иную, нигилистическую позицию по отношению к правовым социальным

ограничениям занимает М. Штирнер. «Я сам решаю, – имею ли я на что-нибудь

право, вне меня нет никакого права. То, что мне кажется правым, - и есть

правое. Возможно, что другим оно и не представляется таковым, но это их

дело, а не мое, пусть они обороняются. И если бы весь мир считал неправым

то, что, по-моему, право и его я хочу, то мне не было бы дела до всего

мира. Так поступает каждый, кто умеет ценить себя, каждый в той мере, в

какой он эгоист, ибо сила выше права с полным на это правом» (471, с.226)

(несложно заметить, что именно этой философией руководствовались А. Гитлер

и современные США не международной арене, хотя и многие их жертвы вели

себя, по сути, точно также).

Вообще среди систем правовых ограничений можно выделить три основные

системы, исходящие по источнику правовых ограничений из трёх парадигм.

Первую парадигму и систему права можно назвать трансцендентно

ориентированной. В этой системе источник права трансцендентен, а

реализуется она в монархии и теократии. В органической системе права

источником права считается народ и реализуется она в форме демократии. В

третьей концепции источником права является просто место, «седалище» власти

(Т. Гоббс) и реализуется она в форме диктатуры. В 20 веке нередко имела

место комбинация второй и третьей парадигм, когда формальные отсылки к воле

народа и демократические процедуры сочетались с фактической диктатурой

(СССР). Подобная комбинация была далеко не случайной, так как обе последние

системы права в конечном итоге покоились на силе, в полном соответствии с

идеями М. Штирнера. Это верно и в отношении систем права построенных исходя

из теории «общественного договора». Очевидно, что к этим системам права не

относится принцип «не в силе Бог, но в правде», присущий трансцендентной

концепции и в ситуации верховенства силы все правовые ограничения

достаточно условны, а потому и на соблюдение их особенно рассчитывать не

стоит. Нарушение права сильным в этих концепциях не исключение, а негласная

норма, а его соблюдение сильным носит зачастую демонстративно-показной и

пропагандистско-манипулятивный характер. По сути, это торжество

воинствующего беззакония, причём концептуально оправданного, которое мы все

можем постоянно наблюдать в современном мире. В этой связи курьёзом

выглядит концепция «открытого общества» К. Поппера, основная идея которого

«власть закона»(337-Т.1, с.8), ибо Поппер отрицает трансцендентные

источники права, основываясь на первичности штирнеровского индивида и

демократическо-договорной легитимации социальных и правовых институтов.

Сами по себе системы правовых социальных ограничений существенно

отличались в разных культурах. «Античное право – это право тела, или

евклидова математика общественной жизни, ибо различает в составе мира

телесные личности и телесные вещи и устанавливает отношения между ними.

Правовое мышление ближайшим образом родственно мышлению математическому…

Первым созданием арабского права было понятие бестелесной личности» (467,

с.69), – писал О. Шпенглер. Европейское же право, по О. Шпенглеру,

внутренне конфликтно, так как «говорит» на языке античности, но само по

себе является правом функций, а не физических тел. Это показывает, что

содержание и структура правовых социальных ограничений, будучи

обусловленной господствующей в цивилизации идеологией, мыслилась и

реализовывалась весьма разнообразно. Такое явление как несовершенство

законодательства с одной стороны само по себе является социальным

ограничением, а с другой оказывается внутренним самоограничением самих

ограничений, не дающим им развиться в полную силу.

М. Фуко отмечал, что в средневековой Европе не существовало чёткой

системы социальных ограничений, в том числе и правовых. Наказания были

жестокими и зрелищными, но не систематичными, задачи исправления

преступника они не имели. «Вообще говоря, при королевском режиме во Франции

каждый общественный слой располагал собственным полем терпимой

противозаконности: невыполнение правил, многочисленных эдиктов или указов

являлось условием политического и экономического функционирования

общества»(425, с.119). «XVIII век изобрел техники дисциплины и экзамена,

подобно тому как средневековье – судебное дознание» (425, с.330), - писал

М. Фуко. Только в Новое время в Западной Европе стала формироваться

полноценная система социальных ограничений в рамках дисциплинарного

общества. Ведущая роль в её создании принадлежала именно юристам.

Внутреннее несовершенство законодательства тесно связано с другой

группой социальных ограничений – информационно-образовательной. Эти

ограничения непосредственно выражаются в препятствиях перемещения,

использования и обладания информацией, как сведениями, разрешающими некую

неопределённость и регулируют такие образовательные феномены, как знания,

умения и навыки. Знания в отличие от информации имеют не только

количественное, но и качественное измерение, меняя их носителя (человека),

также как умение и навыки. Ограничения в этой сфере могут иметь как

объективный характер, обусловленный простым отсутствием данных (информации,

знания), так и субъективный, обусловленный их сокрытием, цензурой, запретом

и т.п. Эти социальные ограничения могут иметь идеальный характер, так как

знание идеально, и материальный, связанный с техникой и материальной

культурой характер, исходить от людей и от вещей. В настоящее время, исходя

из концепции информационного общества, снятию информационных ограничений,

свободе передвижения информации, как, впрочем, и образованию уделяется

большое внимание. В этой связи необходимо указать на некоторые

ограничивающие нас мистификации, связанные с теорией информационного

общества. Например, Д. Белл (См. 35) утверждает, что не энергия и сырье, а

информация является основой производства и выдвигает на этом основании

информационную теорию стоимости, как будто информация – есть «мера всех

вещей». На самом же деле информация без энергии и сырья ничего не стоит,

так как ни производство, ни человек без них функционировать не могут. Это

взаимосвязанные компоненты и отсутствие одного, автоматически обесценивает

другие. Не следует преувеличивать роль и значение информации и образования,

превращаясь в утопистов. «Можно сказать, что талант не может проявиться

без технических методов – тренировок, репетиций, овладением теми или иными

навыками. Однако важно то, что техника не создает даров, а лишь

эксплуатирует их. Музыкальному слуху и хорошему вкусу ясно отсутствие

самого феномена искусства в бездарной музыке и бездарных стихах, держащихся

на одной лишь декламаторской версификаторской технике. Оказывается, что

техника не может подменить двух вещей, которые условно можно назвать

данными и талантом, а вместе – даром» (487, с.540), – замечает С.А.

Фёдоров. Сказанное относится не только к образованию, но и к информации.

Показательно, что сам Д. Белл не слишком оптимистично оценивает роль

информации в её связи со свободой в постиндустриальном обществе. Так он

предвидит обострение информационного дефицита по следующим причинам:

- больший объём информации увеличит её неполноту, при этом возрастут

издержки по её сбору и хранению;

- информация будет всё более специализироваться, что затруднит её

восприятие и понимание;

- рост скорости передачи и объёма информации сделают актуальной

проблему ограниченности индивида в его способности воспринимать и

перерабатывать информацию;

- обострятся проблемы осмысления и интерпретации информации;

- получит широкое распространение дилетантизм как малое знание о

многом.

По сути, Белл признает, что эта система станет обществом

координационного, временного и информационного дефицитов, в котором рост

благосостояния будет соответствовать уменьшению свободы, – а значит

прогрессирующему росту социальной ограниченности. В результате, как

справедливо замечает А.В. Бузгалин, информационно-постиндустриальное

общество оказывается тупиковой ветвью социального развития (См. 63).

Технические и технологические ограничения тесно переплетаются с

образовательно-информационными, так как образование во многом само

является, а по мере его информатизации становится технологией. Эти

ограничения являются производными от научных и онтологическо-

гнесеологических, в меньшей степени эстетических и языковых. Субъектом этих

ограничений выступает социальная фигура Техника (Ф.Г. Юнгер) и технократа.

Своё выражение эти ограничения находят в отсутствии (несовершенстве) или

наличии тех или иных технических средств и технологий, способах и

результатах их использования. Двойственность в понимании технических и

технологических ограничений обусловлена тем, что они могут рассматриваться

как с позиций их субъекта, так и объекта. Для технократически

ориентированных деятелей и мыслителей – Ж. Аттали, Д. Белла, З.

Бжезинского, К. Маркса, П. Пильцера и других техника – это инструмент

присвоения «безграничного богатства», которое по формуле П. Пильцера равно

сырью, умноженному на технологию; техника и технология – это ключ к

накоплению ресурсов (См. 307). Как замечает в этой связи М. Хайдеггер,

«сущность техники не есть что-то техническое. Поэтому мы никогда не

почувствуем своего отношения к сущности техники, пока будем думать о ней,

пользоваться ею, управляться с ней или избегать ее. Во всех этих случаях мы

еще рабски прикованы к технике, безразлично, утверждаем ли мы ее с

энтузиазмом или отрицаем» (308, с.45). Подлинная сущность техники по

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22