Социальные ограничения: содержание, структура, функции

из «правящей идеологии» (478-№3, с.1), - отмечалось в журнале «Элементы».

Идеология находит своё выражение в системе специфических мировоззренческих

представлений, способствующих реализации данной концепции. Например, в

марксизме концептуальной цели пролетарской революции соответствовало

мировоззренческо-идеологическое представление об огромной роли ручного

труда в становлении и развитии человека. Так как буржуазия не была занята

ручным трудом, то получалось, что она дальше отстояла от человеческого

архетипа, чем пролетариат, была ближе к обезьяне и поэтому господствовала

необоснованно. В кальвинизме по аналогичным причинам возникло представление

о божественной благодати, якобы осеняющей богатых.

Одним из проявлений первичных форм идеологии является язык, который

определяет, что и как вообще можно высказать и описать. Социальные

ограничения языка проявляются в его грамматике, фонетике, орфографии,

синтаксисе, пунктуации, количестве букв в алфавите и прочих особенностях.

Сложно согласиться с идеей В. фон Гумбольдта о том, что «мышление без языка

попросту невозможно»(119, с.408), что границы языка определяют границы

мышления, как полагали некоторые позитивисты, не учитывая возможностей

внеязыкового, образного мышления. Однако то, что невозможно или

затруднительно выразить в существующем языке так и остаётся в форме

туманных интуиций, мимолётных образов, неясных чувств, эмоций и томлений,

то есть фактически вытесняется за рамки культуры и общества, оставаясь

невыраженной частью внутреннего мира людей. Таким образом, язык как

первичная форма идеологии является матрицей возможных для выражения

состояний и чувств, определяющей их форму, взаимосвязи и комбинации. Что-то

при этом получает возможность выражения, а что-то не получает, не случайно

многие философы говорили о нехватке языка, о том, что у философии нет

своего языка и она по необходимости вынуждена косноязычно говорить на чужом

(Г.-Г. Гадамер).

В России широкомасштабная секуляризация языка осуществлялась в 18

веке, начиная с правления Петра I. Ф. Прокопович рассматривал церковно-

славянский язык как непросвещённый и препятствующий просвещению, как язык

ложного знания, стоящий на пути знания подлинного, как язык непонятный и

мешающий пониманию (См. 31). Это показывает, что идеология Просвещения

требовала для своего внедрения адекватного ей языка, который бы в отличие

от церковно-славянского не мешал её усвоению.

Язык как матрица возможностей развития внутренних сил человека и

система первичного моделирования мировоззрения, хотя бы посредством

акцентуации и связывания различных проявлений мира, является очень важной

формой социальных ограничений, предопределяющей возможности выражения

внутренних сил человека и акцентирующей (скрывающей) те или иные аспекты

мироздания. Эти возможности и ограничения языка являются, по сути,

концептуально предопределёнными, поэтому любая оригинальная концепция

пытается выстроить свой язык, а иногда и навязать его обладателям других

языков.

Языковые социальные ограничения, являясь одной из базовых, первичных

их форм буквально пронизывают всю культуру и все элементы системы

социальных ограничений.

Другой формой проявления идеологии, причём зависимой от языка,

является этика. Этика определяет негативное и позитивное в действиях и

мышлении людей и предписывает, как им следует себя вести в той или иной

ситуации. Этика определяет основные морально-нравственные установки людей

живущих в определённой культуре и находит своё выражение в содержании и

структуре моральных норм. Этические социальные ограничения могут быть более

примитивными, писанными, как 10 заповедей Моисея, а могут иметь и более

сложный, не фиксированный характер. В последнем случае этические

ограничения задаются в каждом конкретном случае исходя из ценностно-целевых

установок соответствующей концепции (идеологии) и не поддаются формальной

рационализации подобно механистическим нормам Ветхого Завета.

Этика как одна из форм идеологии является своеобразной и изменчивой в

различных культурах и идеологиях. Так, в марксистской этике владение

частной собственностью и основанная на ней эксплуатация человека человеком

считаются аморальными, а для Т. Гоббса наоборот, частная собственность –

стержень свободы человека, а эксплуатация такое же естественное явление как

война всех против всех. По мнению одного из современных теоретиков

либерализма Р. Дворкина, вопрос целей человеческой жизни и благой жизни для

человека вообще не разрешимы, а правила морали и права не выводятся и не

обосновываются в терминах более фундаментальной концепции блага для

человека. Как отмечает А. Макинтайр, в этой позиции Р. Дворкина проявилась

особенность современной этики в целом (См. 263, с.163-165). Это показывает,

что добро и зло для либеральной этики равноправны, то есть либерализм

субстанционально аморален. Отсюда закономерно вытекает пропаганда

терпимости к наркомании, гомосексуализму и прочим порокам, закономерно

сочетающаяся с попытками привлечения к суду активных оппонентов либеральной

идеологии. Последними аргументами в этом случае оказываются сила и

манипулятивное убеждение. Поэтому, как констатирует в своём исследовании,

посвящённом этической истории Запада А. Макинтайр, сегодня господствующей

стала этика своевольного индивидуалистического эмотивизма, ограниченного

лишь эмотивизмом окружающих. Подобная ситуация свидетельствует о распаде

единого этического пространства заражённых этим явлением обществ, что в

известной мере ограничивает его членов.

Этические ограничения, носящие в общем внутренний, рекомендательный

характер воплощаются в правовых ограничениях, имеющих уже обязательный

характер. В отличие от этики, право имеет более механистичный и изменчивый

характер, подобно всем низшим, вторичным социальным ограничениям по

сравнению с высшими, первичными. Правовые ограничения часто запутаны,

двусмысленны, противоречивы и не способны охватить собой все явления жизни,

а потому нуждаются в корпусе истолкователей (юристов) и применителей

(судей, чиновников и т.п.), которые при конкретном применении тех или иных

правовых норм руководствуются в конечном итоге именно этическими

установками, в том числе и маскируемыми под «интересы» и «потребности».

Этические социальные ограничения как представления о хорошем и плохом,

допустимом и недопустимом, должном и не должном в очень значительной

степени детерминируют не только правовые, но и экономические, политико-

управленческие, научно-технические, образовательно-информационные, военно-

силовые сферы и отношения общества. Значение этических установок и

ограничений хорошо показано в работе М. Вебера «Протестантская этика и дух

капитализма» (71).

Эстетика как социальные представления о прекрасном и безобразном,

изображаемом и не изображаемом, гармоничном и дисгармоничном также является

одной из базовых форм идеологии. Эстетические нормы очень важны для

материальной культуры в целом, а не только для искусства, ибо, в конечном

счете, именно они определяют облик и формы большинства изделий материальной

культуры, вид наших городов, одежды, всего рукотворного мира. «Шапка-

мурмолка, кепи и тому подобные вещи гораздо важнее, чем вы думаете; внешние

формы быта, одежды, обряды, обычаи, моды, все эти разности и оттенки

общественной эстетики… вовсе не причуда, не вздор, не чисто «внешние вещи»,

как говорят глупцы, нет, они суть неизбежные последствия, органически

вытекающие из перемен в нашем внутреннем мире, это неизбежные пластические

символы идеалов, внутри нас созревших или готовых созреть…»(240, с.168), -

писал К.Н. Леонтьев.

Также как этические социальные ограничения, многие эстетические нормы

принимаются большинством людей бессознательно. Как замечает Р.А. Уилсон,

мало кто захочет есть из квадратной тарелки, но как можно добавить, мало

кто и задумывается, почему тарелки круглые. Эти социальные ограничения

наиболее значимы в искусстве и нашли свое выражение в представлениях о

прекрасном и различных канонах художественного творчества.

Эстетические нормы также отличаются широким разнообразием, «цветущей

сложностью» среди разных культур. В иудейской и исламской культурах,

например, запрещено изображение человека и животных, так это якобы является

попыткой узурпацией божественного права на творение живого и недостойным

его копированием. В противовес этому в этих культурах получили развитие

геометрические и растительные орнаменты. Подобные запреты на изображение

человека и животных является типичным социально эстетическим ограничением

имеющим, однако, этический источник, так как изображать живое – это в

господствующих в этих обществах религиях грех. Если попытаться выявить

концептуальные основы этого запрета, то можно предположить, что его

негативной основой была цель подавить образное мышление у данной группы

людей, а позитивной – развить у них в противовес абстрактно-логическое

мышление и восприятие или, допустим, отвлечь их от внешнего мира и обернуть

к миру внутреннему.

У одного из индейских племён из джунглей Амазонии всем, достигшим

определённого возраста членам племени, подрезали нижнюю губу и вставляли в

надрез особую дощечку; у бирманцев считалось красивым вытягивать у женщин

шею посредством металлических колец; в средневековом Китае у женщин

красивыми считались маленькие ступни, для чего их с детства туго пеленали,

хотя ходить потом было неудобно. В Западной цивилизации эстетические формы

социальной незрелости и глупости выражаются в пирсинге, некоторых

татуировках, размах которых вынуждает европейских законодателей принимать

ограничительные меры. Пирсинг является типичным проявлением этико-

эстетической лжесвободы, ведущей к психофизической деградации человека. Как

видно, не все «древние заботились о силе и развитии человека как такового,

новые – о его благополучии, его имуществе и способности к приобретению

дохода» (119, с.28). К.А. Свасьян в своей работе, посвящённой становлению

европейской науки, показывает взаимосвязь гносеологических и эстетических

ограничений и норм. «Идеал познавательной чистоты, взыскуемый классической

эпохой, странным образом уживался с каким-то свирепым культом телесных

неопрятностей»(367, с.210). Так, от «короля-Солнца» Людовика XIV, по

свидетельству одной придворной дамы, пахло, как от падали, а стены

парижских домов, не исключая и королевского дворца, были облеплены грязью,

улицы представляли собой сточные канавы. По свидетельству И.Л. Солоневича,

при французском дворе на стол ставилась тарелочка для убитых вшей, и ещё в

начале 19 века парижане бойкотировали спектакли Шекспира за платок

Дездемоны, полагая, что сморкаться следует на землю или пол.

К сожалению, многие эстетические ограничения (и свободы) являются по

сути ложными, не ведущими к развитию человека. Подлинные эстетические

ограничения должны быть природно и человеко соразмерными, подавлять и

вытеснять всё уродливое, извращенное, патологическое и безобразное.

Фактологический и исторический материал, описывающий историю

эстетических социальных ограничений, содержится в соответствующей

исторической и культурологической литературе (См. напр. 9, 107, 215, 392).

При его осмыслении необходимо обязательно помнить, что эстетические

ограничения и свободы являются именно отражением определённой идеологии,

как производного социокультурной концепции жизнеустройства. В этом смысле

деидеологизация, дерегулирование в культуре и искусстве являются мифами.

Свобода эстетического самовыражения ограничена возможностями социального

успеха, определяемого господствующими социальными группами и массами

потребителей, чьи вкусы формируются теми же господствующими группами через

СМИ. Если всё и допускается, то далеко не всё поддерживается, неподержанное

же обречено на безвестность, прозябание и, в конечном итоге, вымирание.

Поэтому, часто разумнее согласиться на позитивные социальные ограничения,

чем упиваться лжесвободой.

«Самое главное в идеократии – требование основывать общественные и

государственные институты на идеалистических традициях, ставить этику и

эстетику над прагматизмом и соображениями технической эффективности,

утверждать героические идеалы над соображениями комфорта, обогащения,

безопасности, легитимизировать превосходство героического типа над типом

торгашеским...» (Цит. по 399, с.19), – писал А.Г. Дугин. Не похоже ли это

на тоталитаризм? Порицаемый многими тоталитаризм 20 века не ставил подобных

целей даже в теории, не говоря о практике.

Четвёртой формой первичных социальных ограничений являются ограничения

«онтологическо-гносеологического» характера. В светской культуре эти

ограничения и свободы задаются в соответствующих разделах философии, в

религиозных обществах эти вопросы решаются в священных писаниях и мифах:

так в Библии содержится соответствующая книга, которая так и называется –

Бытие. Эта форма идеологии отвечает на вопросы: «что вообще есть в нашем

мире (и чего нет)» и «как можно (или нельзя) познавать (и изменять) это

существующее». Она находит своё выражение в системе категорий, понятий и

образов, отражающих сложные картины мироздания. Эта группа социальных

ограничений очень важна, так как она не только задаёт парадигмальные

основания для науки и техники, но и во многом предопределяет мировоззрение,

представления об окружающем мире, исходя из которых действует человек.

Насколько эти представления важны, хорошо иллюстрирует история Средних

веков и последующих столетий. Так, если полагать, что земля плоская, то

незачем плыть на Запад, чтобы попасть в Индию, как это сделал Колумб, а,

следовательно, и открыть Америку будет невозможно. Если полагать, подобно

И. Ньютону и Г. Галилею что Вселенная – это механизм, то и политическую

систему общества следует перестроить в механистическом духе, заполнить мир

машинами, а человека, если и не превратить в машину, то сделать

обслуживающим персоналом и сырьём для неё. Если Вселенная бесконечна, как

полагают сегодня многие вопреки Аристотелю, то можно безоглядно её

переделывать, потреблять и разрушать.

«Наука сталкивается всегда только с тем, что допущено в качестве

доступного ей предмета её способом представления» (428, с. 319), – писал

М. Хайдеггер. Развитие различных научных представлений описано в известной

работе Т. Куна «Структура научных революций»(220), из российских

исследований этого вопроса можно выделить, монографию А.Г. Дугина (См.

153). «Вульгаризация классической науки, в огромной мере сформировала клише

современной ментальности. Но качественная мутация науки в конце XX века не

отразилась симметрично на соответствующем изменении общераспространенных

ментальных клише. В этом мы сталкиваемся с любопытной асимметрией парадигм.

Влияние научной мифологии на массы оказалось более устойчивым, чем

основания этой мифологии. И новейшая наука, таким образом, пришла в

определенное противоречие с нормативными гносеологическими установками

масс» (153, с. 362), – писал А.Г. Дугин. Эти высказывания свидетельствуют о

парадигмальной ограниченности научных знаний и методологий и о далеко не

простом взаимодействии научного и обывательского представлений о мире,

которые сегодня пришли в конфликт.

«…Мы вынуждены также признать, отмечал А.Г. Дугин, - что человек

превратился из обезьяны в человека только в эпоху Просвещения. Как ни

странно это звучит, но аксиомы современной философской антропологии

сложились именно на заре Нового времени, и в качестве эталона человека был

взят именно человек этого периода. Правда, сразу же вслед за этим такая

антропологическая установка была признана всеобщей и экстраполирована на

всю историю. Там же, где структура человеческого сознания всерьез

расходилась с рационалистическими нормативами Просвещения, например, у

«дикарей», «примитивных народов» к ним царило отношение, как и «нелюдям»,

что помимо всего прочего служило оправданием рабства и колонизации.

Показательно, что Западный расизм и позорная практика работорговли в

Америке сосуществовали с развитием либеральных и рационалистических

доктрин, а виднейшие прогрессисты часто являлись рабовладельцами с

расистским подтекстом. И одним из показателей отличия людей от «недолюдей»

в Новое время был именно уровень технического развития, т.е. уровень

отчуждения человеческого субъекта от объектной природы. Редкой для эпохи

Просвещения была позиция Жан-Жака Руссо, воспевавшего «добрых дикарей» и

считавшего развитие техники источником роста человеческих пороков» (153,

с.348-349). Последний пример показывает важность и остроту не только для

науки, но и для других социальных сфер онтологических и гносеологических

идеологических установок. Они, по сути, задают границы не только

мирозданию, но и самому человеку.

Онтологические и гносеологические социальные ограничения тесно связаны

с языковыми, слабее – с этическими ограничениями. Однако эта ситуация

характерна только для современного общества и современной науки, которая

требует точных языковых дефиниций, но при этом разделяет знание и этику,

хотя об ответственности учёных за результаты своего труда говорят довольно

часто. В античной науке, напротив, стремились достичь идеалов гармонии

истины, добра и красоты, в средневековье этические ограничения даже

подавляли гносеологические и научные изыскания. М. Фуко показал, что

«фактически дознание было начальным, но основополагающим элементом

формирования эмпирических наук… Пожалуй, правильно сказать, что…

естественные науки, до некоторой степени, возникли в конце средних веков из

практики дознания… На пороге классического века Бэкон, законовед и

государственный муж, пытался перенести в область эмпирических наук методы

дознания»(425, с.331-332). Так гносеологические ограничения смыкались с

политическими и правовыми.

Русская философия, начиная от славянофилов, стремилась к идеалам

«цельного знания», в котором знание и вера, добро и красота, пребывали бы

в содружестве гармоничного всеединства. В идеале онтологические и

гносеологические социальные ограничения должны быть тесно связаны с не

только с языковыми, но и с этическими и эстетическими ограничениями, что

обеспечивало бы гармонию и соразмерность различных фрагментов

господствующей идеологии и избавляло сознание её носителей от хаотизирующих

внутренних конфликтов, ведущих его к деградации.

Представленная здесь структура идеологических ограничений важна тем,

что она, по сути, аннулирует расхожий миф о деидеологизации.

Деидеологизация означает исходя из данной системы, отказ от языка, этики,

эстетики и онтологии с гносеологией. Вряд ли в каком-либо обществе подобная

«деидеологизация» окажется возможной. Социально ограничивающий, посредством

создания ложного представления о реальности, миф деидеологизации

мистифицирует этот вопрос. На самом деле под деидеологизацией понимается не

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22