А. Гамильтон и американская Конституция

«слишком опасный человек, чтобы доверить ему пост главы штата». Но с

появлением на политической арене более грозного демагога, Аарона Бэрра,

личность Клинтона поблекла. Поэтому, хотя во время избирательной кампании

1792 года Гамильтон и предпочёл Клинтону Джона Адамса в качестве вице-

президента, он сказал, что Клинтон – «это человек, владеющий

собственностью, и в частной жизни, насколько мне известно, безукоризненно

честен», а Аарон Бэрр – это «беспринципный человек, как в общественной, так

и в частной жизни». Амбиции Клинтона не простираются дальше пределов штата,

а честолюбие Бэрра преследует куда более далеко идущие цели. «Короче, если

у нас в Соединённых Штатах есть человек, имеющий задатки Цезаря, то это

Бэрр.

На политические взгляды А. Гамильтона оказала большое влияние

политическая мысль эпохи Просвещения. Историческая и философская наука

характеризуют Просвещение как эпоху безграничной веры в человеческий

разум, в возможность перестройки общества на разумных основаниях, как

эру крушения теологического догматизма, торжества науки над

средневековой схоластикой и церковным мракобесием. Просвещение (17 – 18

век) тесно связано с Возрождением (13 – 15) и унаследовало от

Ренессанса гуманистические идеалы, преклонение перед античностью,

исторический оптимизм, свободомыслие. Однако, идеология Просвещения

возникла на более зрелой стадии формирования капиталистического

уклада и антифеодальной борьбы. Поэтому просветительская критика

феодализма была острее и глубже ренессансной, затрагивала всю

структуру общества и государства. Идеологи Просвещения поставили

вопрос о практическом устройстве будущего общества, считая краеугольным

его камнем политическую свободу гражданское равенство, поэтому их

критика была направлена не только против деспотизма церкви, но и против

деспотизма абсолютной монархии. Они выступили против всего феодального

строя с его системой сословных привилегий.

Просветители, в том числе и Монтескье, исходили из договорной

теории, утверждая, что политический строй создаётся не

потусторонними силами, людьми и в интересах людей. Люди поняли,

что вне государства они не смогут нормально существовать и

развиваться, и поэтому предпочли государство естественному состоянию.

Будучи представителем правого крыла просветителей, Монтескье не

верил в силы и способности народных масс, он оставлял за

трудящимися сравнительно ограниченные функции в общественно-

политической жизни. Однако он считал, что государственная власть

существует для народа и соответствует характеру народа.

Монтескье мечтал о классовом компромиссе буржуазии и феодально-

аристократической власти. Отстаивая монархический принцип, Монтескье

исходил из интересов буржуазной верхушки. Он пишет, что нельзя

мыслить себе монархическое правление без наличия привилегированного

меньшинства, без богатых купцов, предпринимателей и родовитого

дворянства. Однако он выступает за буржуазно-демократические свободы и

требует, чтобы монархическая власть относилась к народу с должным

уважением.

Анализируя республиканский порядок, Монтескье выступает в защиту

всеобщего избирательного права. Он доказывает, что народ может

выбирать достойных руководителей и контролировать их. Вместе с тем

он против того, чтобы выходцы из народа избирались на руководящие

должности. Он видит главный порок республики в том, что ею

руководят народные массы, действующие «по влечению сердца, а не по

велению разума». Он предпочитал разумного монарха, опирающегося на

законы.

Несмотря на своё сочувствие просвещённой монархии, Монтескье

находит в истории доказательства известных преимуществ

республиканского строя. Он был противником революционного свержения

монархии, высказывался за компромисс с королевской властью.

Взгляды Монтескье на место народа в государстве оказали влияние на

Гамильтона и его политические решения.

Просветители доказывали, что абсолютная власть в первую очередь

развращает самого монарха, а вслед за ним и всю страну. Локк считал, что

хорошим противоядием от злоупотреблений может стать разделение властей на

законодательную и исполнительную. Законы может принимать лишь орган,

сформированный народом и собирающийся только на непродолжительное время.

Вслед за Локком Шарль Монтескье увидел лучшее «лекарство от деспотизма»

в разделении властей. К двум независимым друг от друга ветвям власти –

законодательной и исполнительной – он, опираясь на давнюю французскую

традицию независимых судов, прибавил третью – судебную власть.[14] Это

устройство Гамильтон считал необходимым положить в основу конституции США.

Однако, не все идеи Просветителей нашли отражение в политических

взглядах Гамильтона:

«Когда Монтескье рекомендует, чтобы республики имели небольшую

территорию, то принятые им критерии куда меньше, чем размеры почти всех

наших штатов. Если мы примем его идеи на этот счёт за критерий истины,

перед нами встанет альтернатива – либо немедленно обрести убежище в лоне

монархии, либо разбиться на бесконечное количество крошечных, ревнивых,

сталкивающихся друг с другом, буйных общин, непрекращающихся раздоров и

убогих объектов всеобщей жалости и презрения».

Выступая за конфедерацию, Гамильтон отказывался от идеи Монтескье о

необходимости ограниченной территории для республиканского правления.[15]

Мнение Гоббса – чтобы успешно выполнять свою главную задачу – защищать

жизнь подданных – государственная власть должна быть сильной, неразделённой

и неограниченной – было неоднократно отражено в статьях «Федералиста»

Гамильтоном в защиту единого федерального правления.

Из политической теории Томаса Гоббса следовало, что все люди по своей

природе равны и обладают одинаковыми естественными правами.

В некоторых своих принципах Гамильтон был также последователем Гоббса.

Его философия логически подводила к государству – Левиафану с

высокоцентрализованной, принудительной и действенной властью. Но Гамильтон

не был идеалистом и не считал государство божественным вместилищем власти,

вечной сущностью, независимой от гражданина и стоящей над ним.

Гамильтон отрицал теорию естественного равенства людей. Деление людей

на богатых и бедных, а соответственно на просвещенных и непросвещенных,

способных и неспособных управлять делами общества, было для него

бесспорным. По этому поводу он писал следующее:

«Во всяком обществе происходит деление на большинство и меньшинство.

К первым относятся масса народа, ко вторым – богатые и знатные. Глас

народа называют гласом божьим, однако, как бы часто это положение не

повторялось и сколько бы людей в него не верило, оно не соответствовало

действительности. Народ – буйная и изменчивая сила. Его суждения редко

правильны. Посему второму классу надлежит представить твердую и

постоянную роль в управлении государством. Он будет обуздывать

непостоянство первого и, поскольку изменения не несут ему выгод,

навсегда обеспечит хорошее правление. Можно ли описать, что

демократическое законодательное собрание, ежегодно переизбираемое

народом, будет стремиться неуклонно к всеобщему благу? Только постоянно

существующий орган в состоянии сдержать неразумие демократии. Её бурный

и необузданный нрав нуждается в узде ограничения». [16]

Имитация опыта античных демократий людьми, стоявшими у истоков

государственного строительства в Америке очевидна. Видный американский

историк К. Бенер писал:

«Революционный склад ума в XVIII столетии питался так же идеальной

концепцией классического республиканизма и римской добродетели».16

Находясь на переднем крае политической науки XVIII века, авторы

«Федералиста» неоднократно ссылаются на опыт древних. Для обоснования

новейшего тогда кредо федерализма псевдоним «Публий» был избран

сознательно. Американские историки, знатоки становления государственности

США, указывают на его генезис – имеется ввиду легендарный основатель

республики Публий Валерий Публикола в представлении его биографа Плутарха.

Мэдисон, Гамильтон и Джей объединили этим собирательным псевдонимом

всех новаторов, тех, кто был за конституцию на конвенте, и выступали от их

имени – отцов-основателей США.

Публий, неоднократно ссылаясь на опыт античных демократий, без

малейшего колебания покусился на святая святых политической мысли

Просвещения – культ античности. «Нельзя читать историю крошечных республик

Греции и Италии – сказано в статье 9 «Федералиста», – не испытывая ужаса и

отвращения по поводу безумия, непрерывно охватывающего их, и вспыхивающих в

быстрой последовательности революций». Не помогали и усилия «ярких талантов

и возвышенных гениев, за что справедливо прославлены избранные земли,

давшие их». Гамильтон и другие отцы-основатели США решительно

трансформировали приоритеты, существовавшие в прекрасную весну человечества

на европейском Средиземноморье, в классическом республиканизме. Да, на

страницах «Федералиста» постоянно звучат античные Греция и Рим, но «в

старые мехи вливалось новое, молодое вино».

На это обратил внимание профессор Торонтского университета Т. Тэнгл,

сделав акцент на новом значении римской «добродетели», введённом Публием.

Понятие классической «добродетели» покоится на четырёх китах – мужество,

умеренность, справедливость, житейская мудрость. Всеми этими качествами, по

«Федералисту» щедро наделены приверженцы республиканского образа

правления.[17] Что до США, то они превосходят классические добродетели, так

как здесь господствует «бдительный и мужественный дух американского народа,

дух, который питает его свободу и, в свою очередь ею питается». Этим духом

и вдохновлялись отцы-основатели, создавая новое государство. Профессор

Тэнгл подчёркивает «…тот мужественный дух, который, как мы видели, Публий

приписывает населению, будет неверно понят, стоит счесть его, главным

образом, атрибутом воина революции. Мужское начало в Америке естественно

проявляется в духе авантюризма, отличающем коммерческое предпринимательство

Америки, который уже вызвал тревожные настроения в Европе: трудолюбие людей

нашего времени, стремящихся к выгоде, улучшению сельского хозяйства и

торговли, несовместимо с существованием нации солдат, а таковы были условия

жизни в этих (древних) республиках»[18].

Авторы «Федералиста» хранят глухое молчание по поводу почитания высших

сил и преклонения перед жизнью, проводимой в развлечениях, как наиболее

угодной богам. Они постоянно твердят об «умеренности», но имеют в виду не

столько ограничения свыше, как благородство в сдерживании эгоизма и

плотских желаний, сколько рассудительный учёт собственных интересов, а это

клонится к обузданию фанатизма, включая чрезмерное рвение в отношении

религии и моральных ценностей.

§2. А. Гамильтон как государственный деятель.

Рассматривая вопрос о политическом лидерстве, Гамильтон чётко

обозначал альтернативу: или американский народ будет обманут «ловкостью

демагога», или ему принесут пользу таланты «политического деятеля». Не видя

перспектив установления ответственного демократического руководства,

Гамильтон отдавал предпочтение аристократическому правлению, которое служит

подлинным интересам народа, и в то же время сдерживает его ложно

направленные страсти. Образ такого государственного деятеля фигурирует во

многих его работах и начинаниях; однако, рисуя портреты демагогов, он

анализировал лишь отдельные качества государственного деятеля, вероятно,

потому, что представление Гамильтона о государственном деятеле в большей

степени основывались на его собственных качествах и убеждениях, а не на

какой-либо тщательно разработанной концепции.[19]

У демагога и государственного деятеля одна общая черта( их

необыкновенная энергия. Ловкий демагог маскирует отсутствие настоящих

талантов, а государственный деятель – человек исключительных способностей.

Сдержанный и благоразумный, он разбирается в государственных делах и

исполняет свои обязанности, отлично понимая значение порядка и системы.

Однако, он не раб жёстких правил и институтов; широкое толкование

творческих возможностей управления позволяет ему вводить новое, равно как и

сохранять уже существующее. Такие способности, по убеждению Гамильтона,

чаще всего встречаются среди предпринимательской и общественной элиты. Ещё

в 1789 году он выступил с предложением конгрессу назначать на все главные

государственные посты «людей, обладающих первоклассными способностями,

собственностью и безупречной репутацией на континенте». Однако, признавал

он, талантливого государственного деятеля можно найти и в других слоях

общества.

Необходимыми предпосылками истинной верховной власти являются наличие

таланта и сильной воли, но руководить ими должна политическая

прозорливость. Гамильтон высмеивал некоторых своих соперников за их

привязанность к абстрактным теориям. Жалуясь Руфусу Кингу на действия

президента Адамса, он отмечает: «Вы знаете( насколько сильно различие между

самим правление и рассуждениями о нём». А, иронизируя по поводу предложений

президента Томаса Джефферсона в области государственных финансов, Гамильтон

характеризует своего давнего соперника как одного из тех людей, «которые,

целиком погрузившись в туман теоретических рассуждений, постоянно ищут

какое-то идеальное совершенство, которого в действительности никогда не

было, и быть не может». Гамильтон как государственный деятель слишком умён

и реалистичен, чтобы оказаться в плену иллюзий, рождённых фантазией. Тем не

менее, он не может не признавать значения теории. Не поддерживая

утверждения некоторых коллег-федералистов, что Бэрр, совершенно не

интересующийся вопросами политической теории, предпочтительнее Джефферсона,

Гамильтон резко замечает: «Разве отсутствие интереса к теории – это

достойная рекомендация? Может ли человек, незнакомый с теоретическими

учениями, быть последовательным и активным государственным деятелем? Я

убеждён, что нет».

Область деятельности подлинного государственного деятеля лежит между

авантюрами Бэрра, направленными лишь на приумножение своей власти, и

оторванными от реальности рассуждениями Адамса и Джефферсона. В коночном

счёте Гамильтона мало волновали возможности человеческой натуры или

наилучшая форма политических институтов; эта сфера была слишком

гипотетической, далёкой от арены политических действий, чтобы его

интересовать. Деятельность Гамильтона как государственного деятеля

относится скорее к области архитектоники, чем философии; она

концентрируется вокруг «умеренных или расширенных планов обеспечения

общественного блага». Учитывая пределы, устанавливаемые материалом, с

которым ему приходится работать, Гамильтон, тем не менее, достаточно широко

трактует теоретические принципы, чтобы построить то, что приблизит страну к

величию. Свободный от безрассудства своих врагов и наделённый неизмеримо

большей проницательностью, чем его сторонники, он обладает «достаточной

широтой взглядов, чтобы осознать грандиозность задачи». [20]

Главной – хотя и не высказанной – целью этого государственного деятеля

была слава. Наиболее откровенные (и часто цитируемые) высказывания

Гамильтона о стремлении к славе появились в «Федералисте». В № 72 Гамильтон

утверждает, что лишение президента права быть избранным на второй срок

ослабит побудительные мотивы к «хорошему поведению», расхолаживая наиболее

дальновидного представителя исполнительной власти и тем самым лишая народ

пользы, которую может принести применение его талантов:

«Даже любовь к славе, всепоглощающая страсть благороднейших умов,

которая вдохновит человека ради общественного блага спланировать и

выполнить громадные и трудные предприятия, подготовка и осуществление

которых требуют длительного времени, не заставит его взяться за такое

предприятие, если он предвидит, что ему нельзя льстить себя надеждой на

то, что удастся закончить начатое и придётся уйти со сцены до завершения

работы, передав её вместе со своей репутацией в руки людей, которые

могут или не справиться с задачей, или равнодушно отнестись к ней».

Это высказывание носит явно автобиографический характер. Под

«благороднейшими умами» Гамильтон имеет в виду себя; только он один из всей

когорты отцов-основателей планировал «громадные и трудные предприятия ради

общественного блага». Для государственного деятеля, каким был Гамильтон,

путь к славе лежит через строительство процветающего и могущественного

государства, которое будет глубоко чтить государственного деятеля,

заложившего основы его возвышения. [21]

Стремление к славе присуще многим ведущим политикам периода основания

государства. Но настойчивое желание Гамильтона связать воедино личное

величие и величие государства значительно опережало желания Джорджа

Вашингтона; Гамильтон не намеривался стать Цинциннатом. И это, в конечном

счёте, приведёт его к острой конфронтации с Джоном Адамсом, который шире

толковал понятие «слава». Адамс придерживался классической республиканской

концепции славы: для него величие было в защите республики и её главных

ценностей от сил, которые угрожали разложить и уничтожить её. Гамильтон же,

напротив, стоял за необходимость создания динамичной и расширяющейся

империи. Во время кризиса 1798 – 1800 годов между этими политиками

произойдёт столкновение, и их борьба серьёзно повредит славе и того и

другого.

Человек выдающихся способностей, исключительной прозорливости и

благородных чувств, государственный деятель Гамильтон стоял как бы на

командной высоте, выше простых людей, и экономической элиты. С учётом

открывшейся ему перспективы он направлял их деятельность в русло, которое

наиболее соответствовало его планам. Он не ощущал духовного родства с ними,

поскольку превосходил их во всех отношениях. Тем не менее, он не мог

позволить себе игнорировать их интересы или даже их предубеждения.

Знаменитую речь в Конституционном конвенте Гамильтон целиком посвятил своим

планам будущего Америки. Поскольку Америка стоит перед кризисом небывалых

масштабов, утверждал он, «это даёт нам основание мечтать о том, что мы

считаем необходимым». Он обрисовал план создания правительства элиты с

такими структурами, как сенат и президент, которые будут находиться на

службе только «на срок их достойного поведения». Из-за этой формулировки

Гамильтону постоянно приходилось защищаться. До конца своей карьеры ему

придётся опровергать обвинения в том, что его речь в конвенте доказывает

пристрастное отношение к аристократии и склонность к монархии.[22]

Попавший в трудное положение за слишком откровенные высказывания,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10