Проблема перенаселённости Земли. История вопроса от Мальтуса до наших дней

вначале, она очень скоро начинает делать чрезвычайные скачки и переходит

всякие пределы. Эти поправки не умаляют силы рассуждения Мальтуса, равно

как и значения физиологического закона.

Вторая прогрессия кажется более несостоятельной, ибо она явно произвольна,

и даже не известно, представляет ли она подобно первой только тенденцию или

ей предназначено представлять действительность? Она не соответствует ни

одному известному и верному закону, как биологический закон

воспроизведения. Скорее, кажется, она опровергает этот самый закон. В самом

деле, что такое "средства существования", как не животные и растительные

виды, которые воспроизводятся по тем же самым законам, и, как и человек, и

даже много быстрее, согласно геометрической прогрессии. Сила размножения

хлебного зерна или картофеля, кур или селедок, и даже рогатого скота или

овец, не превосходит ли бесконечно силу размножения человека? На это

возражение Мальтус, несомненно, ответил бы, что скрытая сила размножения

животных и растительных видов фактически связана очень тесными границами:

климатом, необходимой для них пищей, борьбой за существование и т.д.

Пусть будет так. Но если эти препятствия идут в счет во второй прогрессии,

почему они не приняты во внимание в первой? Тут, по-видимому, есть

некоторая непоследовательность. Одно из двух: или дело идет о том, чтобы

выразить тенденции, и в таком случае тенденция в размножении средств

существования не только не одинакова, но гораздо сильнее тенденции в

размножении людей; или дело идет о том, чтобы возразить то, что есть, и в

таком случае препятствия к бесконечному размножению людей не меньше

препятствий к бесконечному размножению животных и растений, или, лучше

сказать, последнее есть, очевидно, функция первого.

Чтобы придать смысл второй формуле, следует ее перенести из области

биологии в область экономии. По мысли Мальтуса, дело, очевидно, идет о

продукте данной земли, скажем о хлебе, так как английские экономисты его

имеют всегда в виду в своих теориях. Он хочет сказать, что если

предположить, что с данного клочка земли можно получить одно и то же

приращение посева в конце каждого данного периода, скажем на два гектолитра

больше каждые двадцать пять лет, то это будет все, что можно надеяться

получить от земли. И в этой гипотезе, по-видимому, есть еще некоторое

преувеличение по сравнению с действительностью. В 1789 г. Лавуазье исчислял

произрастание хлеба во Франции в количестве 7 3/4 гектолитров на гектар. В

последние годы оно в среднем достигает немного больше 17 гектолитров. Если

предположить, что приращение было правильным в течение 120 лет, то мы

найдем приблизительно по два гектолитра приращения на каждые двадцать пять

лет. При слабом приросте французского населения этого было достаточно для

того, чтобы поднять среднюю меру на каждую голову до 2-3 гектолитров. Но

будет ли этого достаточно для такого быстрорастущего населения, как

население Англии и Германии? Наверное, нет, что видно из того, что Англия и

Германия, несмотря на больший прирост хлеба, принуждены ввозить извне

значительную часть потребляемых ими хлебных продуктов. Да и во Франции

может ли то же самое бесконечно продолжаться в течение настоящего и

будущего веков? Это невероятно; прирост продукта всякой земли должен иметь

физический предел в силу ограниченности содержащихся в ней элементов, и,

прежде всего экономический предел в силу возрастания необходимых для

эксплуатации данного участка издержек, когда хотят развить его

производительность до последних пределов. И, таким образом, закон

"убывающего плодородия", к которому мы потом вернемся, уже является

истинным основанием мальтусовских законов, хотя сам Мальтус определенно еще

не говорит о нем.

Очевидно, что в данном месте фактически не может быть больше живых существ,

чем сколько их может пропитаться там, - это трюизм. Ибо, если там найдутся

лишние, они согласно принятому принципу осуждены на голодную смерть3. Таким

образом, дело происходит и во всем животном и растительном царстве:

безумная плодовитость зародышей безжалостно приводится смертью к желанной

пропорции, и определенный необходимостью уровень не поднимается выше и не

опускается ниже, как в хорошо урегулированном резерве, ибо ужасные

производимые среди них смертью опустошения постоянно восполняются напором

жизни. Но у диких народов, так же как и у животных, к которым они

приближаются, большая часть населения в буквальном смысле умирает от

голода. Мальтус долго останавливается на описании состояния этих

примитивных обществ, и в этом отношении он был одним из предшественников

доисторической социологии, которая после него подвинулась далеко вперед.

Он очень хорошо показывает, как недостаток в пище влечет за собой тысячу

зол: не только смертность, эпидемии, но и антропофагию, детоубийство,

убийство стариков и особенно войну, которая даже тогда, когда целью ее не

является съедение побежденного, ведет, во всяком случае, к отнятию у

побежденного его земли и производимого ею хлеба. Эти препятствия он

называет позитивными, или репрессивными.

Однако этот недостаток в пище у диких, равно как и у животных, не есть ли

следствие их неспособности к производству, а не следствие перенаселенности?

На это Мальтус возражает, указывая, что многие из этих диких обычаев

продолжают существовать у таких цивилизованных народов, как греки. Даже у

современных народов существуют такие жестокие, хотя и в более слабой

степени, способы сокращения населения. Хотя голод в форме недорода в

собственном смысле не встречается больше нигде, кроме России и Индии,

однако он не перестает свирепствовать в среде самых цивилизованных обществ

в форме физиологического бедствия, самым убийственным проявлением которого

бывает туберкулез, поселяющий ужасную детскую смертность и преждевременную

смертность среди взрослого рабочего населения. Что касается войны, то она

не перестает косить людей. Мальтус был современником войн Французской

революции и первой Империи, которые в промежуток времени с 1791 по 1815 г.

погубили в Европе до десяти миллионов людей в зрелом возрасте.

Как избежать вселенской катастрофы?

Все-таки равновесие между народонаселением и средствами существования у

цивилизованных народов может быть восстановлено более гуманными средствами,

т.е. препятствие репрессивное, состоящее в росте смертности, может быть

заменено превентивным (предупредительным) препятствием, состоящим в

сокращении рождаемости. Из всех животных только человеку, одаренному

разумом и способностью предвидения, дано такое средство. Если он знает, что

его дети обречены на смерть, он может воздержаться производить их. Можно

даже сказать, что это единственное истин, но действенное средство, ибо

репрессивное препятствие лишь еще больше вызывает рост народонаселения,

подобно дерну, который тем больше растет, чем больше его косят. Война дает

поразительный пример роста населения: во Франции год, следовавший за

ужасной войной 1870-1871 гг., - единственный в ее демографических летописях

по неожиданному скачку, которым он отметил уже спускающуюся кривую ее

рождаемости.

Во втором издании своей книги Мальтус остановился главным образом на

предупредительных средствах и тем скрасил зловещие перспективы, открывшиеся

в первом издании. Но важно знать, что он подразумевает под ними. Мы делаем

многочисленные выписки по этому вопросу, потому что он весьма важен и

потому что по этому именно вопросу мысли преподобного отца из Хэйлибери

были так странно извращены.

Предупредительное препятствие, по Мальтусу, есть моральное обуздание

(moral restraint). Но что следует понимать под этим? Есть ли это

воздержание от половых сношений в браке, раз число детей, достаточное для

поддержания народонаселения в стационарном или умеренно-прогрессивном

состоянии достигнет, скажем, трех? Нет, Мальтус никогда не проповедовал

воздержания от половых сношений в браке. Мы уже говорили, что он признает

семью с шестью детьми (это, по крайней мере, предполагается удвоением

народонаселения в каждом поколении) нормальной семьей. И это число он

ничуть не считает максимальным, ибо он прибавляет: "Может быть, скажут, что

вступающий в брак человек не может предвидеть, какое число детей будет у

него и не будет ли оно больше шести? Это бесспорно".

Но тогда в чем же проявляется моральное обуздание? Вот как он определяет

его: "Воздержание от брака, связанное с целомудрием, - вот что я называю

моральным обузданием". И чтобы избежать всяких недоразумений, он прибавляет

в примечании: "Я понимаю под моральным обузданием такое обуздание, которому

человек подчиняется из соображений благоразумия, чтобы не вступать в брак,

при условии, если его поведение во все добрачное время строго нравственно.

Я постараюсь на протяжении всего этого произведения никогда не уклоняться

от такого смысла". Ясно: дело идет, прежде всего, о воздержании от всяких

половых сношений вне брака, а затем об отсрочке самого брака до того

возраста, когда человек будет в состоянии принять на себя ответственность

за заботы о семье, и даже о совершенном отказе от брака, если такого

времени никогда не наступит.

Очевидно, что Мальтус этим абсолютно исключил такие средства, какие

пропагандируются ныне от его имени: он определенно осуждает тех, которые

проповедуют свободное вступление в половую связь вне брака или в браке,

лишь бы были приняты меры, чтобы эта связь осталась бесплодной. Все такие

предупредительные меры он помещает в рубрику с позорным названием пороков и

противопоставляет их моральному обузданию. Мальтус весьма категоричен на

этот счет: "Я отвергну всякое искусственное и несогласованное с законами

природы средство, к которому захотели бы прибегнуть для того, чтобы

задержать рост народонаселения. Препятствия, которые я рекомендую,

сообразуются с требованием разума и освящены религией". И он прибавляет

следующие истинно пророческие слова: "Было бы слишком легко и удобно даже

совершенно остановить рост народонаселения, и тогда мы подверглись бы

противоположной опасности".

Бесполезно говорить, что если Мальтус отвергал брачную измену, то тем более

он отметал то предупредительное средство, каким является институт особого

класса женщин, обреченных на проституцию; и он еще более осудил бы меры, о

которых еще не говорили в его время, такие, как аборт - бич, который

стремится заменить в нашем современном обществе, только в более обширных

размерах, детоубийство или подкидывание детей в древности, но с которым

уголовный закон бессилен бороться, между тем как новая мораль начинает

находить ему оправдание.

Но, устранив все противные морали средства, думал ли Мальтус, что моральное

обуздание в той форме, как он себе его представлял, может наложить

действительно крепкую узду на стремление к перенаселению?

Несомненно, он этого хотел, ибо он старается вооружить людей для этого

священного крестового похода против худшей из общественных опасностей:

"Тем, кто является христианином, я скажу, что священное писание ясно и,

безусловно, наставляет нас, что наш долг сдерживать наши страсти в границах

разума... Христианин не может рассматривать трудности несения морального

обуздания как законный предлог избавиться от исполнения своего долга". А

для тех, кто хочет подчиняться лишь разуму, а не религии, он делает

замечание, что "эта добродетель (целомудрие) при точном исследовании

является необходимой для того, чтобы избежать зол, которые без нее бывают

неизбежным следствием законов природы".

Но, в сущности, Мальтус не верил во всеобщее распространение. Морального

обуздания для преодоления и регулирования любви. Вот почему он не

чувствовал в себе большой уверенности в своих силах, и гидра представлялась

ему все более угрожающей, несмотря на щит из чистого и хрупкого кристалла,

который он ставил против нее. С другой стороны, он хорошо чувствовал, что

его средство (безбрачие) может быть не только безуспешным, но и опасным,

если оно вызовет именно те пороки, которых он боялся. Продолжительное или,

что еще хуже, постоянное безбрачие, очевидно, средство, неблагоприятное для

добрых нравов.

Мальтуса постигло жестокое огорчение; и этот человек, которого можно было

только что принять за непримиримого аскета, вскоре окажется утилитарным

моралистом наподобие Бентама. Он, по-видимому, примиряется с мыслью о

допущении обычных способов удовлетворения полового инстинкта с непременным

условием избегать зачатия, и даже о допущении таких, которые он клеймит

названием "пороков". Из двух зол последнее ему кажется меньшим по сравнению

с тем, которое проистекает от перенаселения, тем более, говорит он, что

перенаселение само по себе является очень активной причиной

безнравственности благодаря бедности и привычкам смешения и разнузданности,

которые бывают последствием его, - замечание, впрочем, весьма

основательное. В конце концов, принятое Мальтусом решение не отличается

отменной чистотой; оно есть лишь, как он сам говорит, "великое правило

полезности" - речь идет о незаметном усвоении привычки удовлетворять свои

страсти без вреда для других. Такими уступками было подготовлено ложе для

неомальтузианства.

В итоге человек представляется Мальтусу очутившимся на распутье перед тремя

дорогами, перед которыми стоит следующая надпись: дорога, прямо против него

находящаяся, ведет к Нищете, направо - к Добродетели, налево - к Пороку. Он

видит, что слепой инстинкт толкает человека на первый путь, и заклинает его

не поддаваться и ускользнуть от него одним из двух боковых путей,

предпочтительнее правым. Но он боится, что число тех людей, которые

последуют его совету, тех, которые, по словам Евангелия, изберут верный

путь спасения, очень незначительно. А с другой стороны, он не хочет в своей

светлой душе допустить, что все остальные люди изберут путь порока; так

что, в конце концов, он боится, что масса народа пойдет по естественной

наклонной плоскости на край пропасти, и, таким образом, ни одно из

предупредительных препятствий не вселяет в него уверенности насчет будущей

судьбы человечества.

Aures habent et non andient![1]

Не было ни одного учения, более опозоренного, чем учение Мальтуса.

Проклятия не переставали сыпаться градом на голову того, кого уже

современник его, Годвин, называл "этим мрачным и ужасным гением, готовым

погасить всякую надежду рода человеческого".

С точки зрения экономической говорили, что все его предвидения были

опровергнуты фактами, с точки зрения моральной его учение насадило

отвратительнейшую практику, и многие французы считают его ответственным за

сокращение народонаселения в нашей стране. Что следует подумать об этой

критике?

Конечно, история не оправдала опасений Мальтуса: с того времени она не

указала ни одной страны, которая страдала бы от перенаселения. В одних

странах, во Франции, например, народонаселение лишь очень слабо

увеличилось, в других - оно увеличилось сильно, но не опередило роста

богатства.

Если мы возьмем ту самую страну, где Мальтус искал данных для своих

выкладок, - С.-А. Соединенные Штаты. Полвека доля богатства каждого жителя

Соединенных Штатов более чем учетверилась, хотя и население за тот же

период времени тоже почти учетверилось (с 23 поднялось до 92 миллионов).

Великобритания (Англия и Шотландия) времени Мальтуса (1800-1805 гг.)

насчитывала 10 миллионов жителей, а ныне у нее насчитывается 40 миллионов.

Если бы он мог предугадать такую цифру, он пришел бы в ужас. Однако

богатство и благосостояние Великобритании тоже, вероятно, учетверилось.

Можно ли поэтому сказать, как это часто повторяют, что законы Мальтуса были

опровергнуты фактами? Нет, не законы были опровергнуты, - они остаются

неприкосновенными, - а предсказания, основанные на них. Я не думаю, чтобы

можно было оспаривать, что размножение всякого живого существа, включая и

человека, происходит (это, по правде сказать, тавтология) путем умножения и

что, предоставленное самому себе, не встречая никаких препятствий, оно

перешло бы всякие границы; с другой стороны, я не думаю, что рост продуктов

промышленности не был бы по необходимости ограничен многочисленными

условиями, в которые поставлено всякое производство (помещения, сырье,

капиталы, ручной труд и т.д.). Но если, тем не менее, рост народонаселения

не опередил роста средств существования и даже, как показывают

вышеприведенные цифры, остался далеко позади, то это случилось потому, что

он был ограничен волей людей не только во Франции, где предупредительные

меры были в полном ходу, но более или менее во всех странах, где

действительная плодовитость остается далеко позади заложенной природой

плодовитости. И это добровольное ограничение, которое так

беспокоило Мальтуса, происходит самым естественным образом.

Опасения Мальтуса основываются на смешении понятий биологического порядка.

Половой инстинкт не то, что инстинкт воспроизведения, и следует он

совершенно другим стимулам. Только первому может быть приписано то свойство

несокрушимой силы, которое Мальтус ошибочно приписывает второму. Первый

есть инстинкт животного происхождения, он воспламеняется с силой самой

бурной страсти и управляет одинаково всеми людьми. Источник второго -

преимущественно общественного и религиозного характера: второй инстинкт

облекается в различные формы, смотря по времени и месту.

У религиозных народов, которые следовали закону Моисея, Ману или Конфуция,

рождение было средством спасения, истинной реализацией бессмертия. Для

брамина, китайца или еврея не иметь сына - больше, чем несчастье, - это

преступление против Бога. У народов греко-латинского происхождения рождение

было священным долгом перед государством и отечеством. В аристократической

касте гордость имени не должна погибнуть. У бедных и, может быть,

существующих благотворительностью рабочих с рождением связаны ожидания,

что, чем больше будет детей, тем больше будет заработка или средств вызвать

общественное милосердие. Во вновь открытой стране рождение необходимо для

умножения рук, чтобы расчищать землю, и людей, чтобы создавать новое

население.

И, наоборот, перед инстинктом воспроизведения может подняться много сил,

антагонистичных ему: эгоизм родителей, не желающих принимать на себя

ответственности; эгоизм матерей, боящихся страданий и опасности, связанных

с беременностью; любовь скаредного отца, который не хочет иметь младших

детей, чтобы лучше наделить старшего; феминизм, ищущий независимости вне

брака; преждевременная эмансипация детей, которая оставляет родителям лишь

тяготы отцовства, не представляя для них самих ни выгоды, ни утешения;

недостаточность помещения, тяжесть налогов и тысячи других.

Таким образом, стимулы к воспроизведению бесконечно варьируются, но именно

потому, что они социального, а не физиологического происхождения, они не

носят характера безусловности, перманентности, универсальности и очень

хорошо могут быть подавлены противоположными им стимулами социального

порядка;

это как раз и случается. И очень легко можно себе представить, что там, где

религиозная вера иссякла бы, где умер бы патриотизм, где жизни семьи

хватало бы лишь на одно поколение, где все земли находились бы в частной

собственности, где фабричный труд был бы запрещен детям, где люди жили бы

как номады, где всякое физическое страдание сделалось бы невыносимым, где

брак благодаря разводу все более и более приближался бы к свободному союзу,

словом, где все стимулы воспроизведения, которые я только что перечислил,

перестали бы действовать, а все их антагонисты были бы в полной силе, - там

воспроизведение совсем остановилось бы. Но хотя народы и не дошли до такого

состояния, все-таки надо признать, что они приближаются к нему. Правда, в

новой социальной среде могут возникнуть новые стимулы к воспроизведению, я

знаю это, но они еще нам неизвестны.

Как ни парадоксально может показаться такое утверждение, но половой

инстинкт играет лишь весьма второстепенную роль в воспроизведении рода -

человеческого рода, само собой разумеется. Дав этим обоим инстинктам одни и

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7