Герои и толпа

точек зрения, ускользают от анализа, хотя в жизни заявляют о себе, может

быть, очень часто и очень сильно. Таковы именно массовые движения.

Потрудитесь припомнить весь цикл существующих так называемых социальных

наук — и вы увидите, что ни на одну из них нельзя возложить обязанности

изучения массовых движений как таковых, т. е. в их существенных и

самостоятельных чертах. Правда, уголовное право знает, например, соучастие

в преступлении, бунт, восстание; политическая экономия знает стачку,

эмиграционное движение; международное право знает войну, сражение. Но

уголовное право ведает предмет с точки зрения виновности и наказуемости,

политическая экономия — с точки зрения хозяйственных последствий,

международное право — с точки зрения известного, постоянно колеблющегося,

так сказать, кодекса приличий. При этом массовое движение как общественное

явление в своих интимных, самостоятельных чертах, как явление, имеющее свои

законы, по которым оно возникает, продолжается и прекращается, остается”

“Велик и величествен храм науки, но в нем слишком много

самостоятельных приделов, в каждом из которых происходит свое особое,

специальное священнодействие, без внимания к тому, что делается в другом.

Широкий, обобщающий характер шагов науки за последнюю четверть века много

урезал самостоятельность отдельных приделов, но мы все-таки еще очень

далеки от идеала истинного сотрудничества различных областей знания. Если

бы нужны были доказательства, то, может быть, наилучшим доказательством

этого рода оказалась бы судьба вопроса, нас теперь занимающего.”

В истории человеческой мысли нередко бывает, что практика

предвосхищает у науки известные группы истин и пользуется ими, сама их не

понимая, для той или другой практической цели. Наука, например, только

теперь узнает природу искусственной каталепсии или гипнотизма, а между тем

она была уже знакома древним египетским жрецам, не говоря о целом ряде

последующих шарлатанов и фокусников. Знакома она им была, конечно, только

эмпирически, как факт, причем о причинах факта они не задумывались или же

искали их в какой-нибудь мистической области. Таких примеров история мысли

знает множество. И как практическое применение рычага на неизмеримое, можно

сказать, время предшествовало научному его исследованию, так и механику

массовых движений эмпирически знали и практически пользовались ею уже наши

очень отдаленные предки.

“Военные люди, может быть, первые обратили внимание на неудержимую

склонность толпы следовать резкому примеру, в чем бы он ни состоял. Есть

много военно-исторических анекдотов о паническом страхе или безумной

коллективной храбрости под влиянием энергического примера.” Под влиянием

теорий толпы Н. Михайловского, Г. Тарда и Г. Ле Бона проводились

исследования социальной психологии солдат, черт его коллективного поведения

(бой, отступление, паника), группообразующей роли "строя" и команд и т.

п.[9]

Следующим примером подражания у Михайловского это подражания смертным

казням. Факты такого подрожания он берет из работ англичанина Миттермайера,

тот писал: «Опыты показывают, что нередко казни имеют пагубное влияние на

зрителей и побуждают их самих к совершению убийств», и приводит Британские

данные статистики и конкретные примеры.

Еще одно, явление подражания, “лишь отчасти подведомственное науке

уголовного права, отчасти же далеко выступающее за его рамки, которое,

может быть, именно благодаря своей пограничности между двумя или более

областями знания, а может быть, благодаря своему резкому и мрачному

характеру несколько более изучено с интересующей нас стороны. Разумею

самоубийство. Здесь значение примера и подражания не подлежит никакому

сомнению”.

Один из примеров Михайловского сохранившийся рассказ Плутарха о

странной эпидемии самоубийства милетских девушек: несчастные налагали на

себя руки одна за другой, без всякой видимой причины. Подражание в деле

самоубийства доходит иногда до того, что акт повторяется именно при той

самой обстановке, в том же месте, тем же орудием, как первое самоубийство.

“Без сомнения, какие-либо общие причины должны были существовать: если

люди вешаются, так значит не красна их жизнь. Но недовольство было все-таки

не настолько сильно, чтобы перевесить соблазн отсутствующего или

присутствующего крючка. Он, именно он, этот крючок таинственно манил к себе

обремененных и скорбных, и когда крючок был убран, бремя и скорбь перестали

быть непереносными.”

Михайловский приводит слова французского психиатра: «Давно признано,

что самоубийство легко обращается в эпидемию, и что склонность к этому акту

может передаваться от одного индивида к другому путем нравственной заразы,

существование которой так же несомненно, как несомненна заразительность

некоторых болезней... Является какое-то таинственное влечение, подобное

всемогущему инстинкту, побуждающему нас, почти помимо нашего сознания

повторять акты, которых мы были свидетелями и которые сильно подействовали

на наши чувства или воображение.

Относительно смертной казни и самоубийства значение подражания

установлено давно, еще за долго до Михайловского, и является по его мнению

несомненным. Но до сих пор мы имеем не объяснение, а только описание

явления.

Все приведенные выше факты подрожаний являются скорей только

случаями нравственно заразительного или бессознательного подражания.

“Эпидемический и именно подражательный характер некоторых нервных болезней

близко знаком каждому, видавшему весьма обыкновенное явление, что за одной

кликушей следует их несколько… Всякого рода судороги и конвульсии вообще

сильно действуют на зрителей и очень часто вызывают целую вереницу

подражателей. Таково, например, происхождение «конвульсионеров».

Началось с того, что на могиле одного праведника-янсениста с одним из

его почитателей случился припадок конвульсий. Этот пример заразил и других,

а года через два конвульсионеров считалось уже до восьмисот. При этом

бились в страшных судорогах не только янсенисты, а и совершенно посторонние

люди, случайно бывшие свидетелями судорог. Замечательно также, что у

некоторых конвульсионеров, принимавших позу распятого Христа и впадавших

затем в каталептическое состояние, на известных местах конечностей, именно

там, где у Христа были «язвы гвоздяные», появлялась краснота и припухлость.

Начиная, следовательно, с полусознательного подражания распятому Христу,

эти люди подвергались вслед затем такому усиленному давлению подражания,

которое до известной степени воспроизводило даже крестные раны.”

Некоторые эпидемиологические подражания упомянутые Михайловским вообще

поражают своей невероятностью! В XV столетии чуть не по всем женским

монастырям Германии, а отчасти и других стран, ходила курьезная эпидемия:

монахини кусались. В другом подобном случае монахини мяукали по-кошачьи.

Некоторые исторические примеры подражания, которые приводит

Михайловский, граничат с чем-то мистическим и с первого взгляда не

вероятным. Чуть раньше я уже об этом упоминал, когда у людей во время

конвульсий на теле появлялись стигматы. Один из примеров Луиза Лато. “Она

подверглась, серьезному и даже придирчивому исследованию. Однако люди науки

стали сначала в тупик. Вирхов публично заявил, что если это не обман, то

чудо, нечто необъяснимое средствами науки. А между тем все исследования

удостоверяли, что обмана здесь нет, по крайней мере относительно

кровоизлияний, воспроизводящих раны распятого Христа. Наконец, по поводу

одного исследования была наряжена целая комиссия ученых, которая, признав

несомненную подлинность стигмат, объяснила их бессознательным подражанием.

Луиза Лато, девушка крайне мистически настроенная, вела аскетический образ

жизни, и мысль ее была постоянно направлена на страдания Христа. По

пятницам, когда с ней начинались припадки, она воображала себя

присутствующей на Голгофе, и тут-то, при созерцании образа распятого

Иисуса, появлялись на месте стигмат сначала боль, потом припухлость, жар,

маленький пузырь и, наконец, кровоизлияние!”

Вот уж во истину доказать нельзя, но можно убедится! О превосходстве

разума над материей! Но это не тема этого реферата.

Процесс, когда наиболее восприимчивые или вообще наиболее подходяще

настроенные индивиды подхватывали эмоциональный настрой выражали его на

своих лицах и в своих позах, остальные получали уже удвоенный, утроенный,

удесятеренный импульс к подражанию. “Наглядно формулирует этот процесс

заразы Эспинас. Говоря об осах, он задается вопросом, каким образом

сторожевые осы сообщают своим товарищам об угрожающей опасности. А этот

вопрос ведет его к вопросу более общему: каким образом, например, гнев

передается от одного индивида к другому? Единственно путем зрительного

впечатления, отвечает Эспинас, путем созерцания разгневанного субъекта.

Взволнованная оса особенным образом жужжит и вообще чрезвычайно энергически

выражает состояние своего сознания. Другие осы слышат этот характерный шум,

при представлении которого в них начинают возбуждаться те именно части

нервной системы, которые в них обыкновенно возбуждаются, когда они сами

точно так же жужжат. Мы уже видели выше, что представление”, получается

своеобразный эффект волны.

“Чем слабее централизация мысли, тем легче совершаются подобные

движения. Наши осы видят, что их товарка влетает в гнездо, вылетает,

жужжит, словом — выражает гнев и беспокойство, и сами начинают вылетать и

беспокоиться. И это не подделка, а настоящий гнев. Энергическое внешнее

выражение какого-нибудь чувства до известной степени вызывает это самое

чувство. Так, актер, увлекаясь своими словами и жестами, переживает и

соответственное состояние сознания. Так, человек, фехтующий для забавы,

испытывает, однако, нечто подобное настоящему ощущению борьбы. Так,

обезьяны, кошки, собаки, начиная играть и подражая при этом драке, кончают

настоящей дракой. Так и осы. Механика, следовательно, всего процесса

следующая: впечатление особенным образом жужжащей и беспокойно движущейся

осы возбуждает к деятельности те нервные центры в осах-зрительницах,

которые в них возбуждаются, когда они сами точно так же беспокоятся; а

внешнее выражение гнева вызывает в конце концов настоящий гнев, который и

овладевает моментально всем сборищем.”

Михайловский даже выводит своеобразный закон, при котором гнев будет,

расти пропорционально размеру электората. “Представим себе собрание,

положим, в 300 человек, перед которым говорит оратор. Допустим, далее, что

волнение, ощущаемое оратором, может быть выражено цифрой 10 и что при

первых взрывах своего красноречия он сообщает каждому из трехсот

слушателей, по крайней мере, половину этого своего волнения. Каждый из

слушателей выразит это рукоплесканиями или усиленным вниманием: в позе, в

выражении лица каждого будет нечто напряженное. И каждый будет,

следовательно, видеть не только взволнованного оратора, а и еще множество

напряженно-внимательных или взволнованных своих товарищей по аудитории. Это

зрелище будет, в свою очередь, усиливать что называется в парламентах

«движением» (зепзайоп). Положим, что каждый из слушателей получает только

половину этого всеобщего возбуждения. Тогда его волнение выразится не

цифрой 5, а цифрой 750 (21/2 помноженное на 300). Что же касается самого

оратора, этого центра, к которому со всех сторон возвращается поток

возбужденного им волнения с преувеличенной силой, то он может быть даже

совершенно подавлен этим потоком, как оно часто и бывает с неопытными,

неприспособившимися ораторами. Понятно, что в действительности

лавинообразный рост волнения не может быть так быстр, потому что не каждый

же из трехсот слушателей видит со своего места 299 взволнованных товарищей.

Но общий закон процесса все-таки именно таков”.

Таким образом, в явлениях стигматизации и в других поразительных

случаях влияния воображения на растительную и животную жизнь Мехайловский

видит переходную ступень между мимичностью, с одной стороны, и проявлениями

подражательности в мелких житейских делах и в записанных историей и

психиатрией нравственных эпидемиях — с другой. Пример же оратора,

увлекающего слушателей даже до совершенного забвения действительности,

представляет переход от случаев одиночного подражания Христу, казненному,

палачу, роженице и т. д. к массовым движениям и до известной степени

уясняет самый процесс заразы.

Попробуем разобратся

Вот Михайловский убедил нас в чрезвычайной силе и распространенности

этого “психического двигателя”, бессознательного или мимовольного

подражания, остается только разрешить вопрос об условиях, при которых

склонность к подражанию присутствует и отсутствует, появляется и исчезает,

выражается с большей и меньшей силой: при каких, следовательно, условиях

складывается то, что он называет «толпой», — податливую массу, готовую идти

«за героем» куда бы то ни было и томительно и напряженно переминающаяся с

ноги на ногу в ожидании его появления.

“Из каких людей составляется «толпа»? В чем заключается секрет их

непреодолимого стремления к подражанию? Нравственные ли их качества

определяют это стремление, или умственные, или какие Другие особенности?”

В четвертой части своей статьи «Герои и толпа», перед Михайловским

встает дилемма: “или подражательность не имеет ничего общего с симпатией,

или симпатия не может служить основанием для теории нравственных чувств”,

впрочем, ему здесь нет дела до систем морали, а потому он считает, что

можно ограничиться простым замечанием, что различие между симпатией и

подражательностью не так уже резко.

Рассуждая на тему подражательности, она “даже в наивысших своих

болезненных формах, есть лишь специальный случай омрачения сознания и

слабости воли, обусловленной какими-то специальными обстоятельствами.

Очевидно, что в этих специальных обстоятельствах должен находиться ключ к

уразумению всех разнообразных явлений.

Найдя этот ключ, мы откроем себе далекие перспективы в глубь истории и

в область практической жизни, ибо узнаем, как, когда и почему толпа шла и

идет за героями.”

Михайловский пытается дойти до причин явления, у него возникает

вопрос: “что же общего между условиями жизни современной якутки или

забайкальского казака и, например, итальянца XIV века, неистово и вместе

послушно отплясывающего тарантеллу, или крестоносца, почти автоматически

примыкающего к походу? Почему во всех этих случаях рефлекс получает именно

подражательный характер, а не какой-нибудь другой? В ответ мы получим или

простой итог: «имитативность, стремление приходить в унисон с окружающими

людьми есть существенное свойство человека, существенная черта его

психофизической природы, данная в самом устройстве нервно-мозгового

механизма» (Кандинский. Общепонятные психологические этюды). Или же нам

предложат отдельные отрывочные объяснения того, как крупное общественное

несчастье вроде труса, глада или нашествия иноплеменников парализировало

сознание и волю современников”

Гипнотизм

Седьмую главу своей статьи Михайловский начинает с обсуждения занятной

книжки г-на Кандинского, и при всем уважение Михайловского к автору, он

замечает, что “вторая часть этой книжки, озаглавленная «Нервно-психический

контагий и душевные эпидемии», целиком посвящена занимающему нас здесь

предмету, как показывает и самое заглавие. Это очень интересный этюд. Но

любопытно, что г-н Кандинский ни единым словом не касается мимичности и

происхождения покровительственно-подражательных органических форм; это для

него в некотором роде «чиновник совершенно постороннего ведомства». О

явлениях стигматизации упомянуто вскользь, в двух словах. Но самое

любопытное — это отношение автора к гипнотизму. Гипнотические опыты, по-

видимому, особенно дороги г-ну Кандинскому в качестве полемического орудия

против «чудес спиритизма»”. Похвальная конечно цель, но Михайловский

замечает, что в трактате, специально посвященном подражательности, едва-

едва упоминается о той громадной роли, которую подражание играет в самом

составе гипнотических сеансов. “Между тем здесь-то, может быть, и лежит

ключ к уразумению всей тайны «героев и толпы»”.

Дело в том, что у гип-нотиков, вместе с омрачением сознания, сильно

повышается рефлекторная раздражительность, именно потому, что подавляется

деятельность известных отделов головного мозга — коркового слоя полушарий,

гипнотик находится совершенно во власти экспериментатора. Однако это

состояние безвольной и бессознательной игрушки в руках другого человека

имеет свои степени. Есть, например, гип-нотики способные и неспособные

отвечать на заданный им вопрос. Очевидно, что у первых еще работают

некоторые части мозга, не функционирующие у вторых. Далее, одни

бессознательно подражают всем производимым перед ними движениям, но не

исполняют обращенных к ним приказаний, если приказания эти не

сопровождаются движениями, так сказать, подсказывающего свойства. Такой

гипнотик пойдет, пожалуй, за вами, если вы ему прикажете, но он пойдет

именно за вами, подражая вам, а отнюдь не потому, что ваше приказание дошло

по адресу. Есть, наоборот, и такие, которые действительно повинуются самым

нелепым приказаниям, например, пьют чернила, суют руки в огонь и т. п., не

нуждаясь в том, чтобы перед ними проделывалось то же самое. Ясно, что

повинующиеся погружены в менее глубокий сон (если можно в данном случае

употребить это слово), чем подражающие, ибо первые все-таки способны

воспринять приказание.

Все это достигается однообразными, равномерными и слабыми влияниями на

органы чувств. Таково физиологическое объяснение. Что касается объяснения

психологического, то читатель может его найти в статье Шнейдера «О

психических причинах гипнотических явлений» (Новое обозрение. 1881, .№ 2).

Михайловский приводит только окончательный вывод Шнейдера: «Гипнотизм есть

не что иное, как искусственно произведенная ненормальная односторонность

сознания, то есть ненормально односторонняя концентрация сознания...

Вследствие продолжительной фиксации блестящего предмета, вследствие

прислушивания к известному равномерному звуку процесс сознания постепенно

концентрируется в ненормальной степени на одном данном явлении, так что

другие явления очень трудно или вовсе не доходят до сознания».

От сюда уже видно, что объяснения Гейденгайна и Шнейдера говорят,

собственно, одно и то же, только на разных языках. Михайловский говорит,

“что гипнотик, поставленный экспериментатором в условия крайне скудных и

однообразных впечатлений, начинает жить однообразной жизнью и, очень быстро

исчерпав самого себя, превращается в выеденное яйцо, которое собственного

содержания не имеет, а наполняется тем, что случайно вольется в него со

стороны.”

Михайловский задается вопросом, в какой мере можем мы обобщить этот

вывод? В какой мере можно допустить, что и в других случаях подражания

Страницы: 1, 2, 3