Английский менталитет

и в

то же время ошеломлены опасностью чувственности.

У викторианцев была самая лучшая почта во всем мире. В течение дня в

Лондоне

можно было два раза обменяться письмами с невестой, с другом, с критиком.

Несмотря на камины, в которых вдовцы и вдовы сжигали все, что

компрометировало

их, остался огромный архив. Но мы, англичане, ждали сто лет, пока одна

очень

энергичная американка, Гэй Дэли, не разобралась в этих десятках тысяч писем

и

дневников и не открыла нам в обширной коллективной биографии, "Влюбленные

прерафаэлиты", всю сложность и трагикомизм жизни этих художников.

У Достоевского в "Записках из подполья" антигерой говорит: "Чем больше я

сознавал о добре и о всем этом "прекрасном и высоком", тем глубже я и

опускался

в мою тину". Так и художник Данте Габриэл Россетти боготворил и влюбил в

себя

модистку Лизу, но мучил ее тем, что не хотел стать ни ее любовником, ни

мужем,

пока не довел ее до наркомании и смертного одра. Он будто обожал ее (а спал

с

проститутками и с невестой своего собрата Ханта). Она служила ему поначалу

натурщицей, и его безумный реализм обрек ее на смерть. Как утонувшая

Офелия, она

должна была лежать неподвижно в холодной воде, пока не заболела воспалением

легких, облегчения она искала в опиуме. Данте Габриэл Россетти хотел,

подобно

его тезке, любить рано умершую Беатриче и вдохновляться своим горем, и

бедная

Лиза поняла свою судьбу. Как студенты по всей тогдашней Европе, художники

тоже

спасали бедных девушек и обрекали их на страдания гораздо худшие, чем в

доме

терпимости. Измученные скрупулезной работой, художники-импотенты женились,

эротоманы давали обеты целомудрия. Свою дружбу они скрепляли открытой

изменой.

Всю эту грустную историю можно было бы забыть как типичное последствие

викторианского лицемерия и страха перед плотью, если бы она не повторялась

так

часто. Например, в начале двадцатого века влияние прерафаэлитов, кажется,

проникло в Россию: такая же смесь поэзии, дионисийства и христианства, в

духе

рассказов Оскара Уайльда и рисунков Обри Бердслея, опутала символизм и

декадентство. Вспомним странные отношения Вячеслава Иванова (несмотря на

свои

"Кормчие звезды" и "Cor Ardens" ("Жгучее сердце") с женой Зиновьевой-

Аннибал, их

гомосексуальные эксперименты с Городецким и Маргаритой Сабашниковой наряду

с

возвышенным культом воздержания, или отношения Блока и Белого с Любовью

Дмитриевной Менделеевой, или убийственные опыты Брюсова, который сам вручил

влюбленной Нине Петровской револьвер, чтобы избавиться от нее. Современный

биограф, даже если он прочитал всего Фрейда, не в силах объяснить странную

несовместимость идеала и поведения художников, будь они неоромантики или

символисты. Здесь скорее помогут фантазии Гоголя и проницательность

Достоевского.

Любовь у англичан

Что значит слово "любовь" для англичанина? Прежде чем заглянуть самому себе

в

душу, я открыл Большой оксфордский словарь. Я нашел такую путаницу

предрассудков

и упований, что мне сразу стало понятно, почему мы, как народ, в вопросах

любви

стоим - мягко говоря - поодаль от других народов и языков. Любовь - это "то

чувство привязанности, которое основано на разнице полов". (Данное

определение

устарело, так как наша культура требует, чтобы мы уточнили: "то чувство

привязанности, которое основано на разнице - или на одинаковости - полов".)

Словарь предлагает нам еще одно определение любви по-английски: "состояние

души

по отношению к человеку, возникающее из признаний привлекательности, из

сочувствия или из естественной привязанности и проявляющееся как нежность и

привязанность". Как уютно, как это годится для домашнего очага. Что общего

у

такой спокойной английской любви с той любовью, которую признают французы

или

русские?

Говорят, что если бы не было слова "любовь"", то вряд ли приходило бы кому-

нибудь в голову влюбиться. Любовь внушают нам дешевыми романами, песнями,

стихами. Правда, рифмы песен делают много, чтобы определить, что такое

любовь.

Недаром в русском языке рифмуются "любить", "губить", "убить". А в

английском

единственные созвучные рифмы love, above, dove, glove - любить, наверху,

голубь,

перчатка. Тепло и неопасно. У аристократки-писательницы Нэнси Митфорд есть

замечательный автобиографический роман "Любовь в холодном климате".

Англичанин и

англичанка ищут в любви не горячку, не пожар, а удобную душевную батарею.

У англичан своеобразны не только рифмы, но и семантические отношения слова

"любовь". С раннего детства наши священники и преподаватели настаивают на

разнице между love - любовь духовная - и ей созвучным lust - похоть, как

будто

одна исключает другую. Таким образом, нам, англичанам, фактически подносят

чувство любви без чувственности, как коньяк без алкоголя. Это еще одно из

достижений пуританства, вроде псалтыря без пения, дома без центрального

отопления и баранины без чеснока. Святой Павел, кажется, не умер, а

поселился в

Англии, где обитатели тройным образом определяют любовь, так же как он:

любовь

love - идеально; эрос lust - плохо, предпочтение liking - желательно. В

нормальной человеческой душе все три слова на "л" (love, lust, like)

объединяются в одном чувстве любви, а у нас они раздельны.

Аристократы, которые навсегда определили нравственность русских и

французов,

давно поняли, что любовь - одно, а брак - другое. Любовь - это невольное и

простое чувство, брак - это расчетливый и сложный контракт. Как считает

современный американский сексолог Рут Диксон, любовь и брак даже

несовместимы.

Но пуритане и буржуа, наследники Святого Павла, решили, что любовь и брак

нераздельны. Недаром в знаменитой английской песне поют, что любовь и брак

- это

лошадь и карета. Так что тяни, бедная кляча, свою телегу, пока не сдохнешь.

Выдающиеся садоводы

Иностранцев в Англии всегда поражает английская страсть к садоводству. Во

многих

отношениях англичанин - самый жалкий обыватель в Западной Европе: мало

читает

переводную литературу, редко ходит в галереи, не знает никаких стихов

наизусть,

не умеет петь, довольствуется плохой кухней. Но стоит только пройтись по

пригородам Лондона или по деревням южной Англии и узнаешь, что всю свою

эстетику, свой внутренний мир англичанин (и еще чаще англичанка) черпает из

сада. Вот почему из всей иностранной литературы англичане воспринимают

одного

Чехова: ведь Чехов был не только писателем и доктором, но и маниакальным

садоводом: половина его рассказов и пьес - от "Драмы на охоте" до

"Вишневого

сада" - проникнута темой заброшенного сада и несчастного садовника. Поэтому

Чехов стал у нас почетным англичанином.

В самом деле, английская литература вышла не из шинели, а из сада:

романтический

дикий сад предшествовал разнузданной романтической поэзии Шелли и Китса.

Садоводство - это самое скрытое, властолюбивое и чувственное из искусств:

им

можно наслаждаться в одиночестве, критики или публика не мешают. Садовник -

бессловесный художник, который полностью сливается с природой. И с нашей

природой нетрудно слиться, так как Англия - это цивилизация на Гольфстриме.

Здесь приживаются деревья и кустарники почти со всего мира.

Наследством нашей утраченной империи являются сотни импортных растений,

которые

одичали в Великобритании. Бывшие конкистадоры, вернувшиеся на родину,

тоскуют по

Гималайским горам или австралийской пустыне, утоляя эту тоску, они засадили

целые графства рододендронами из Непала, эвкалиптами из Тасмании, кедрами с

Аляски, фейхоа из Бразилии. Около городов юго-западной Англии из магнолий и

камелий выращены настоящие джунгли.

Каждое воскресенье гуртом и гурьбой англичане усаживаются в свои машины и

ездят,

чтобы смотреть чужие сады - большие и маленькие. Люди, во всех других

отношениях

совершенно честные, берут с собой садовые ножницы и воруют отростки, чтобы

потом

их привить у себя дома. Садоводство - это подлинное и единственное

сохранившееся

народное искусство.

Как во всех искусствах, в садоводстве есть свои большие мастера, и мало-

помалу

мы понимаем, что их надо сравнивать с великими поэтами и художниками. Такие

женщины, как Гертруда Джекил или Вита Сэквил-Уэст, или мужчины, как

Кристофер

Тэннард или американец майор Мортон, создали сады, потрясающие своим

оригинальным планом и своей изменчивостью. Но главное - в отличие от других

искусств, - эти сады в прямом смысле вдохновляли тысячи посетителей, и

каждый

посетитель создает собственные зеленые вариации, которые распространяются

по

всей стране.

Выдающиеся садоводы были недюжинными личностями. Они были не только

удивительно

трудоспособны - некоторые трудились полвека от зари до зари, как

каторжники, -

они были визионерами, которые решили создать вечный рукотворный памятник и

таким

образом заштриховать ненавистный им мир. Садоводство часто являлось

убежищем от

других искусств: Вита Сэквил-Уэст писала романы, а Воан-Уильямс сочинял

симфонии. Но садоводство часто становилось коллективным подвигом; разбивая

сады,

люди спасались от семейных дрязг и даже трагедий. Раз дети выросли и

уехали,

единственные узы, связывающие английскую чету, - это сад, где еще можно

трудиться в дружном безмолвии. Поражающий пример садоводства как

спасительного

подвига - это великий сад Сиссингхерст в графстве Кент: его создали Вита

Сэквил-Уэст с мужем Гарольдом Николсоном. Она была писательницей, он -

дипломатом. Они пережили страшные скандалы и кризисы: он понял, что он

гомосексуалист; в то же время она страстно влюбилась в буйную лесбиянку

Виолетту

Трефусис. Но половые страсти и жажда творчества в конце концов перелились в

сказочное видение Сиссингхерста; этот сад стал для них чем-то вроде

монастыря.

Читая очерки Джейн Браун, понимаешь, что жизнь у нас - и не только у

выдающихся

садоводов - переходит в житие исключительно тогда, когда англичанин

отчаивается

в возможности обрести счастье и целиком отдает себя воссозданию

миниатюрного

Эдема около собственного дома.

Вода и англичане

Англичане - островитяне, и на нашем острове нельзя находиться от моря

дальше,

чем на сто километров. Морская вода течет у нас в крови; англичане до того

любят

море, что первыми затеяли одиночное кругосветное плавание. Англичанин

доверчиво

ест все, что приносит море, - от морских прыщей до печени палтуса. На сто

лет

раньше, чем другие европейцы, англичане купались в своем отвратительно

холодном

Ла-Манше. Когда в Биаррице жили только баскские рыбаки, а в Ялте - крымские

татары, в Брайтоне н Богноре уже купались под медицинским надзором министры

и

принцессы из королевской семьи. Холодное море, считалось, унимает страсти и

развивает мужественные добродетели. До сих пор половина населения ездит на

побережье купаться, несмотря на то что врачи теперь признают, что купаться

в

наших загрязненных морях менее заманчиво, чем спускаться в ванну с дерьмом.

Странно, что пресная вода издавна находится в опале. Англичане в реках не

купаются; в Кембриджском университете в шестнадцатом веке за купание в реке

секли студентов, а на аспирантов надевали колодки. Как будто русалки могли

соблазнить купающихся. В английских реках водится почти такое же обилие

съедобной рыбы, как в русских, а разница в том, что англичане удят, но не

едят.

Форелей покупают только на фермах, а вкусных карасей, лещей и судаков

снимают с

крючка и пускают обратно в воду.

Немцы и американцы приезжают в Англию и удивляются странным табу, связанным

с

водопроводной системой в английских домах. У нас даже законом запрещается

вводить нормальную европейскую систему водопровода. Поэтому, если

принимаешь душ

в английском доме, можно или простудиться, или обжечься, смеситель в ванной

сделает все что хотите, но не смешает горячую воду с холодной. Хотя

англичане

полтора века назад (раньше всех) ввели современную канализацию и водопровод

в

крупных городах и тем спасли народ от холеры и брюшного тифа, дальше они не

пошли. Что касается водопроводов, мы одержимы какой-то манией

преследования. Во

время наполеоновских войн нам казалось, что французы могут отравить наши

водопроводы. Мы изобрели такую систему кранов, клапанов и цистерн, которая

изолирует каждый жилой дом от магистрального водопровода, в результате чего

современному иностранному туристу мерещится, что он попал куда-то в район

Тибета, где моют тело как следует только два раза: после рождения и после

смерти. В самом деле, французские послы всегда докладывали, что английская

королева Елизавета ужасно воняет. Современные туристы замечают, что до сих

пор

англичане неохотно принимают душ, а предпочитают лежать в полной, но не

очень

теплой ванне, как гиппопотамы в собственной грязи.

Всю хорошо отфильтрованную городскую воду мы тратим не на себя, а на наши

сады.

Хотя в любом месяце на любой английский сад падает пять сантиметров дождя,

все

жалуются на засуху и строят удивительные системы орошения, которые сделали

бы

даже из Сахары зеленую зону. Летом опорожняются водоемы, и горсоветы

запрещают

орошение садов; ночью полиция ловит граждан, которые выливают последние

капли

городской воды на свои газоны и розы. А если и моются в такое время, то

потом

тщательно переливают грязную воду из ванны на клумбы.

Как англичане умирали

Фармазонов до сих пор отправляют в мир иной под музыку Моцарта.

Обыкновенного

англичанина, однако, хоронят неинтересно, анонимно. Даже смертного одра

нет. При

первых признаках конца упекают в больницу, усыпляют снотворными, обвешивают

проводами и трубками и, когда электроника объявляет, что мозг перестал

мыслить,

звонят сначала в похоронное бюро, а потом уже родственникам. Закрытый

фанерный

гроб стоит пятнадцать минут на конвейере у алтаря в крематории; священник

мямлит

короткую молитву, из громкоговорителя льется такая же успокаивающая музыка,

как

в супермаркетах. Все, что остается - пепел, - хоронят под одинаковыми

плитами на

кладбище, которое не отличишь от площадки для гольфа.

Раньше англичане не хуже других народов уважали своих мертвецов. Войди в

любой

из готических соборов и увидишь средневековые саркофаги с горизонтальными

статуями покойников - он в мраморном панцире, рука об руку с женой,

облаченной в

свадебное платье; можно бродить по старым кладбищам и изумляться

откровенности

старинных надписей на гробовых плитах: "Здесь покоятся кости Элизабет

Шарлотт,

рожденной девицей, умершей потаскухой. Но она была девицей до семнадцати

лет,

что неслыханно в городе Абердин". А сегодня такие надписи запрещены и ни

саркофагов, ни посмертных масок не делают.

Страшная жестокость палачей шестнадцатого века показывает, до какой степени

участь тела по тогдашним понятиям решала участь души. Вспарывали

повешенных,

пока те еще были живы, и сжигали кишки; сдирали кожу с разбойников; делали

из

вскрытия анатомический театр для учащихся хирургов и публики. Тогда еще

была

сильна языческая вера в то, что цельность тела обеспечивает загробную жизнь

души. Даже великий свободный мыслитель и экономист Иеремия Бентам завещал

свой

труп Лондонскому университету на вечное хранение. Его автоикона до сих пор

шокирует публику прямо при входе в главный колледж университета. Иеремия

Бентам

сидит гораздо более живой, чем Ленин. Его автоикона состоит из скелета,

искусственной кожи и праздничного костюма. Голова, к сожалению, дала

усадку: на

тело поставили желтоватую восковую копию. Настоящая голова, пугающая

стеклянными

глазами и лопнувшими красными жилами, щерится у его ног под стеклянным

колоколом.

Смерть была обрядом: к нему люди готовились, как к свадьбе. Дарили друг

другу

гробы, пробовали на вкус разные бальзамирующие жидкости. Великий хирург

Уильям

Хантер не мог гарантировать живущим исцеление, но обреченным умереть -

особенно

красавицам - он обещал нетленные останки. Анонимный поэт восемнадцатого

века

писал, что усопшая госпожа Ван Бутчел благодаря бальзаму Хантера "стала еще

красивее, слаще и сочнее, чем когда она была жива". Поэт поздравил вдовца с

тем,

что ему досталось "редкое сокровище: жена с ровным нравом". Тогда и

гробовщик не

стыдился показывать свой товар тяжело больным клиентам. Художников тоже

приглашали к смертному одру, они не только снимали маску покойника, но и

малевали портрет целого семейства у постели усопшей матери или умершего

ребенка.

Мы видим дворянина семнадцатого века Томаса Эстона, сидящего со своими

детьми у

постели жены, умирающей от родов. Слез нет, его дочери даже позируют. В

левой

руке Томас Эстон держит череп, у его ног стоит гробик для новорожденного,

обитый

черным бархатом: торжественное, но отнюдь не трагическое зрелище.

Английский

протестант был абсолютно убежден в том, что при покаянии и соблюдении всех

правил умирающий христианин уплывает в лучшую жизнь, поэтому показывать

неуместное горе - обидеть Бога.

Массовые смерти первой мировой войны до того затопили наше общество

похоронными

обрядами, что смерть навсегда утратила свою поэзию. Люди, увидевшие ад в

окопах,

уже не верили в Страшный суд. Сегодня после смерти близкого родственника

обращаются к адвокатам, а не к священникам: их волнует судьба имущества, но

не

души.

Английские пауки

"Маленькая мисс Мэффит сидела на тумбочке / И ела свой творог с пенками. /

Подошел большой паук, сел рядом с ней / И испугал маленькую мисс Мэффит".

Каждый

английский ребенок знает эту старинную песенку: она внушает детям, что

пауков

надо уважать и нельзя убивать. Если бы Свидригайлов из романа Достоевского

вдруг

очутился в Англии, он поверил бы, что очутился в аду: в бане с пауками.

Англичанин, прежде чем принять ванну, вместо того чтобы открыть краны и

смыть

все живое из ванны, всегда становится на колени и мылом помогает пауку,

застрявшему в ванне, выкарабкаться и спастись. (Англичанка выбегает из

ванной и

зовет первого попавшегося мужчину на помощь). Не только детские песни, но и

история говорит нам, что паук - тварь назидательная. Средневековый

шотландский

король Роберт Брюс, посаженный в подвал, подружился с пауком, который

каждый

вечер штопал свою паутину и своим примером убедил короля не сдаваться.

В наших темных, сырых замках и дворцах пауки замечательно размножались:

недаром

первым пауковедом в мире стал англичанин. С семнадцатого века ученые,

священники

и врачи ловили пауков, смотрели на них в микроскоп, разводили их, разрезали

и

рисовали. В Англии живет почти 600 видов пауков - было чем заниматься.

К сожалению, английские ученые, даже Исаак Ньютон, в семнадцатом веке

пренебрегали родным языком, брезговали обывателем и писали на латыни.

Первым

пауковедом был королевский врач Мартин Листер, который издал свое

Страницы: 1, 2, 3, 4